Я знаю, как ты дышишь - Костина Наталья. Страница 17

— Тем не менее давайте кое-что проясним, раз уж я приехала, — со вздохом сказала она.

— Кушать будем? — резким голосом, по-птичьи, снова вскрикнула женщина. — Я хочу кушать!

— Да, мамочка… Конечно, мамочка! — откликнулась Жанна и добавила: — Она только что поела, но, думаю, лучше я ее еще раз покормлю, а то мы и не поговорим… Вы ведь хотели у нее что-то о Жене спросить, я так понимаю?

— Да, — подтвердила Катя, отчего-то сглатывая комок в горле. Она точно хотела расспросить о погибшей. И постараться понять, не связано ли это со всем тем, что происходит сейчас. Не убили ли сначала одну сестру, а теперь взялись за другую? Или, скажем, так: кто-то хотел убить Женю, но не знал, что она погибла. А теперь перепутал ее с Жанной. — Да, — еще раз повторила Катя. — И поговорить, и посмотреть фото вашей сестры. Они ведь у вашей мамы… хранятся?

— Да, — кивнула Жанна. — Они здесь. Все наши альбомы: семейные, детские… я их не забирала. Здесь вообще все осталось, как было раньше… еще при папе. И… при Жене, — добавила она тихо. — Фотографии в нашей бывшей детской… А потом Женя там жила. Когда я замуж вышла и уехала… отсюда. Мамочка, ты потихоньку ешь! Нужно было, наверное, разогреть! — расстроенно сказала Жанна, глядя на мать, которая с озабоченным видом выскребала из кастрюльки остатки манной каши, видимо, сваренной еще вчера вечером. — Я сейчас пойду найду альбомы, а вы посидите с ней, хорошо? Я чайник поставлю… Последите, пожалуйста, чтобы она кипяток на себя… — Женщина быстро вышла из кухни, а Катя осталась приглядывать за той, из которой она собиралась вытащить как можно больше информации… Женщины, особенно одинокие и немолодые, так любят поговорить! Однако только не эта… нет, не эта!

Мать покойной Жени и живой Жанны увлеченно возила ложкой в блестящем ковшике, облизывала свое орудие и косилась на закипающий чайник, предвкушая еще и сладкий чай. Внезапно она в упор взглянула на Катю.

— Ты — не она? — спросила больная.

— Нет… — осторожно ответила Катя, боясь растревожить или расстроить мать Жанны. Чайник зашумел, засвистел, и Катя его выключила. Подумала, плеснула в чашку из заварника, стоявшего на столе, положила три ложки сахара и долила до половины, чтобы нельзя было неосторожно выплеснуть кипяток. Однако чашка все же показалась ей слишком небезопасной для женщины напротив, хотя та уже настойчиво протягивала за ней руку.

— Дай! — приказала она.

Женщина настырно и очень сильно потянула чашку к себе, но тут же отдернула пальцы — видимо, было слишком горячо.

— Да! — сказала она. — Да! Ты — не она!

— Жанна… — вполголоса осторожно позвала Катя. — Тут… ваша мама…

— Жанна… Жанна… Жанна… Нет! — снова по-птичьи просвистела мать неизвестно куда канувшей Жанны и вновь потянулась к чашке. — Женя! — Она еще раз осторожно ощупала чашку, а затем взяла ее и цепко обхватила длинными костлявыми пальцами. По ее лицу разлилось выражение блаженства от тепла. — Женя… не умерла! — сказала она. — Женя… здесь! Женя, Женя, Женя, Женя!..

— Жанна!.. — уже громче позвала Катя, не зная, что ей следует делать — попытаться отобрать у больной чашку с опасно горячим напитком или же просто быть наготове? Она не знала, как вести себя в подобной ситуации. Она никогда раньше не сталкивалась с подобными больными… Был бы тут Тим!

— Жанна там! — выкрикнула женщина и даже топнула ногой. — А Женя — здесь! Не надо, не надо, не надо!.. — быстро и тревожно залопотала она. — Не пускайте ее! Не впускайте! Закройте двери! Она… придет! — истерически взвизгнула больная. — Убьет! Убьет нас всех! — Она почти отшвырнула от себя чашку и закрыла лицо руками.

— Нет, нет, мамочка! — Неслышно появившаяся Жанна, несшая несколько пыльных пухлых альбомов, сунула их Кате, которая едва успела все подхватить. — Все хорошо, все хорошо! — Она обняла мать за плечи. — Вот чаек теплый… ты пей, пей!

Женщина послушно, словно малое дитя, снова обхватила чашку двумя руками и шумно потянула сладкий напиток.

— Она слышит, что говорят, а в мозгу это все как-то перемешивается… — виновато сказала Жанна. — И никогда не поймешь, что она действительно хочет… Кажется, вот сейчас она скажет что-то и я пойму… что-то главное! Главное, — повторила она тихо. — Только она этого никак не говорит… хотя я и жду. До сих пор жду. Понимаете? — спросила она Катю, и та неожиданно кивнула. Потому что и сама очень часто ждала вот таких моментов… Всегда ждала. На работе. В жизни. И даже больше в своей собственной жизни, а не на работе. Истины. Главного.

Главное. Она попросила записывать главное, раз уж он не мог связно рассказать о том, чего она от него хотела… и так, как она хотела! Странная женщина… Впрочем, все мы странные на свой лад — особенно он, который пообещать-то пообещал, но ничего не записывал, да и вспоминал совсем не то… Он чувствовал и знал: ЭТО им не пригодится, это не то, чего от него ждут! А он не может, не умеет иначе… Когда он хочет сделать иначе, у него ничего не получается. Потому что каждый умеет только свое. И интересно каждому свое. Ему — одно, это странной рыжей девушке, которая одновременно и арфа, и барабан — две вещи несовместимые, совсем! — другое. У каждого главное — это свое… личное, то, что внутри, что и делает каждого из нас НЕПОВТОРИМЫМ. Аккордом. Гармонией. Сгустком света. Паролем. Странной смесью арфы и барабана… Именно это главное — а не имена и фамилии людей, которых он зачастую совсем не запоминал… Зачем? Наоборот, большей частью он хотел их как можно быстрее ЗАБЫТЬ! Забыть вместе со всеми событиями, в которых эти люди и он сам вместе с ними участвовали. Один кусок из своей жизни он уж точно желал бы вычеркнуть. Как странный. Страшный. Нелепый. Нелогичный. НЕНУЖНЫЙ. А теперь вот оказалось, что он ДОЛЖЕН его помнить. Что ему надлежит вспоминать. Он ОБЯЗАН!

Наверное, он не избавлялся бы от этого всего так тщательно, не подчищал бы все… Он сохранил бы понадобившееся сегодня в каком-то дальнем закутке памяти, если б знал, что так будет. Когда начнет происходить что-то непонятное. Такое же непонятное, как и было раньше. Потому что оно уже БЫЛО! Хотя он и закрывал на это глаза. Но оно происходило! С ним. Оно было страшным… нет, это неправильное слово! То, что сейчас, куда страшнее! Потому что его, личное, то, что он посчитал ненужным и вычистил, убрал, выкинул, вышвырнул вон, никак нельзя было назвать страшным. Когда у тебя отнимают просто твое время и твои деньги — это совсем не так, когда собираются отнять жизнь! И потом, все, что случилось с ним, он мог спрогнозировать. Мог бы, если бы захотел. Он мог это предвидеть. Подвести логическую базу. Просто он не хотел. Закрывал глаза, прятал голову в песок… Он не желал видеть мир таким, каков тот был на самом деле. Ну и последнее звено цепи: он заплатил по счету. Как раз после этого можно было начинать забывать. Вышвыривать. Чистить. Изгонять из памяти. Быстро, быстро забывать! Какофонию звуков. Абракадабру. Несвязное. Немыслимое. Некрасивое. Грязное. Чужое. И можно было уходить, уходить не оглядываясь. От всего, чего он не желал помнить: от посторонней, навязанной ему воли, ограничений, скученности, насилия над собой, тоски… Из НЕНАСТОЯЩЕГО мира он возвратился в настоящий. Который теперь вдруг, внезапно, неожиданно, непредсказуемо стал сужаться до огороженной флажками территории загона! Почему? Отчего это началось опять?! Он уже ни за что не должен был платить! Тем более не должна была этого ОНА! И опять, будто он попал в какой-то замкнутый круг, словно двигался не вперед, как обычно, а по проклятой петле Мёбиуса, по которой как ни пойди — все одно, все повторяется: ноябрь, преддверие зимы и тоска… И чьи-то условия непонятной, опять начавшейся игры… Чужая, снова навязываемая воля. И он снова ничего не понимал — потому что, как и в тот раз, кто-то темный и страшный затаился там, где его не было видно, куда он не мог достать своими невероятно чуткими глазами, слухом, умом. И еще — то, что страшнее всего, — ожидание. Ожидание неотвратимого. Когда тебе своими руками нужно будет отдать все. Кажется, это и называется шантаж? Но и шантаж покажется радостью, когда он наконец УЗНАЕТ, чего от него хотят! Когда поймет, куда и как надо двигаться… чего ждут… что надо отдать… сделать… На что пойти, а на что не соглашаться! Ни за что не соглашаться — пусть лучше убьют! Как он был глуп тогда, в первый раз. Вот тогда ему уж точно нужно было торговаться! Выдвинуть и СВОИ условия! И не дать проглотить себя целиком! Раздробить на части, которые даже сейчас он еще не может толком собрать воедино. Он до сих пор слаб… Он не чувствует себя целым — таким, как до всего, что случилось. Не нужно было… Чего было не нужно? Влюбляться? Жениться на Жанне? Не нужно было позволять ей рожать? Ребенка, который, возможно, будет таким, как он сам… непонятным и непонятым. Человеком в футляре из условностей и ограничений… со способностями, которые никому не нужны! Зачем он не такой, как все?! Если бы он был другим, он бы не позволил вынуть из себя тот самый стержень, на котором все держалось! Не потерял бы самоуважение. Ощущение того, что он шел в нужном направлении. Что нашел свое… свою! Единственную! Что все делал правильно. А теперь то, страшное, повторяется! И если бы он только знал, что это снова случится, если бы только мог это предположить, разумеется, он запомнил бы всё и всех, нет, даже не так! Он записал бы, он бы все сохранил!