Я знаю, как ты дышишь - Костина Наталья. Страница 25

— Да, — покладисто согласилась она. — Я бы тоже была расстроена! — Весь вид расспрашивающей о давней истории выказывал сочувствие. — Я понимаю, как вам неприятно, Максим, но мне очень важно знать ответы на вопросы. Словом, вы спросили у Жени, почему она так с вами поступила?

— Да, — саркастически улыбнулся бывший жених. — Конечно, если вам так любопытно, то я поинтересовался! Вам весь разговор нужен или кое-что можно опустить?

— Можно в общих чертах, — кивнула Катя.

— Она сказала, что больше меня не любит. Что просто приняла одно за другое… перепутала… Просто перепутала! Как соль и сахар, блин! И то и другое — белое! Я вот точно знал, что люблю ее, именно люблю и именно ее, а не, допустим, эту ее сестрицу, которая, между прочим, далеко не сахар и тоже мне глазки строила! И с которой Женьку любой другой точно мог перепутать! Но только не я! Потому что я видел… и знал! Я точно знал… — Он помотал головой, будто отгоняя непрошеные воспоминания и нахлынувшие снова боль, обиду, тоску, унижение…

— Простите, что заставляю вас вспоминать, — снова посочувствовала Катя.

— Давно было… проехали! — грубо сказал парень, но Катя видела, что это далеко не так… не проехали. Не перегорело. Не забылось. И, возможно, Максим имеет какое-то отношение к смерти своей бывшей невесты? Но даже если это и так, при чем тут Жанна? Или Жанна очень даже при чем… поэтому вокруг нее все это и происходит?

— Вы знали, что Женя ушла из дому? — напрямую спросила Катя.

— Ну а если и знал, то что? Вы думаете, что это я ее… убил?

— Нет. — Катя решила не играть с Максимом в прятки. — Я так не думаю. Более того, смерть Жени меня интересует совершенно не в связи с вами, а потому что она связана с другим делом, которое сейчас расследуют.

— Так, выходит, ее все-таки убили?

— Этого мы не подозреваем, к тому же сейчас это почти невозможно доказать.

— Потому что ее кремировали, да?

Катя вспомнила Сорокину, которая сейчас бы непременно рявкнула: «Вопросы тут задаю я!», — и слегка усмехнулась.

— Что, я слишком осведомлен, да?

— Это значит только одно: вы по-настоящему любили Женю и поэтому следили за ее жизнью.

— Следил… но не уследил! И очень теперь жалею об этом. Если бы я… ну, словом, запрятал свое самолюбие в карман и сказал бы, что буду ждать, пока она перебесится… переболеет… не знаю, как это назвать и что такое с ней вообще происходило! — Максим с трудом подыскивал нужные слова, и видно было, что смерть бывшей невесты он еще не пережил… не «проехали»… нет! — Нужно было просто подождать и попробовать снова. Я действительно любил ее по-настоящему! Она была необыкновенная. Вот сестра ее, та обыкновенная. Просто красивая, расчетливая стерва. Которая знала, чего хочет. А Женька… она была другая. Она была… не от мира сего, если вы понимаете, о чем я. А я… я просто развернулся и ушел… как дурак. Оставил ее… со всем этим.

— Максим, а вы с Жанной видитесь? — осторожно спросила Катя.

— С какой стати мне с ней видеться? — озадачился парень. — Я ее… очень давно не видел. Еще когда… ну, когда мы с Женькой собирались… А потом я и вовсе уехал из этого района. Я… я бы, может, и на Женькины похороны пришел… если бы узнал… сразу. Если бы мне кто-то сказал! Но не сказал… никто. Хотя у Жанны был мой телефон. Я ей оставлял… ну так, на всякий случай. Вдруг бы Женя передумала или захотела со мной увидеться, но она мне не позвонила. Скажите, — внезапно очень горячо спросил Максим, сверкнув глазами, в которых явно стояли слезы, — она… она очень мучилась? Это страшно — смерть в огне, да?

Катя сделала вид, что ищет что-то в своей сумочке, и отвернулась, давая ему время справиться со слезами. Так же, вполоборота, она тихо сказала:

— Я думаю, она совсем не мучилась. Когда много дыма, человек просто теряет сознание и ничего уже не чувствует…

Еще один день был потерян зря. Тот, кто сейчас сидел напротив, проглотив слезы, которые мужчинам почему-то не положено проливать — кто это, интересно, сказал такую глупость? — сидел сгорбившись и даже не притронувшись к своему кофе. Этот человек не имел никакого отношения ни к тому, что сейчас происходило с Жанной, ни к смерти ее сестры Жени… Катя просто это знала. Потому что убийцы не спрашивают таким натянутым, будто готовая лопнуть струна голосом: «Она очень мучилась?» Катя не знала точно, как погибла та, что вернула жениху кольцо, но никогда не расставалась с наивным медальоном сердечком, внутри которого было написано «Женечка»… Да, она могла это узнать. Но ей не было это нужно. А тому, кто до сих пор изводил себя воспоминаниями и мыслями о том, что не сделал чего-то самого важного, что могло все поправить и изменить, тоже незачем было знать, ни как умерла Женя, ни как быстро наступила ее смерть. Потому что это было бы слишком больно.

Слишком.

Больно.

Для всех.

— Для всех будет лучше, если ты меня послушаешь, — вкрадчиво сказал голос, и в этот раз она уже не отпрянула от телефона, не швырнула трубку в стену и даже не нажала мгновенно кнопку отбоя, чтобы прервать — точно глаза открыть и оборвать дурной сон за миг до того, как в тебя выстрелят, или ты полетишь под колеса поезда, или отхлебнешь из стаканчика, чтобы в следующую секунду упасть с остекленевшими глазами и пеной, пахнущей миндалем, пузырящейся в уголках посиневших губ… В этот раз она почти ждала этого звонка. Почти хотела поговорить! Высказать все… все!

— Ну что, вижу, ты подумала, — со смешком продолжил голос. — Подумала, ведь правда?

— Да… — еле выдохнула она. — Подумала.

— Вот и прекрасно! Умница! Всего неделю взаперти просидела — и какой замечательный результат! — иронически пропел голос. — Еще немного мозговых усилий — и будешь свободна как ветер! Свобода — великое благо… и теперь она у тебя будет! А что еще нужно человеку… и женщине?

Да, она много о чем передумала за эту неделю. Неделю за зашторенными окнами. Неделю взаперти. Неделю заключения… почти заключения. Потому что ее могли держать здесь запертой сколько угодно, а тот, кто сидит в тюрьме после оглашения приговора, уже почти свободен! Потому что он уже знает, сколько осталось. И каждый день ставит крестик в календаре и точно видит число, когда выйдет из своей камеры и будет делать что хочет. Начнет жить заново. Дышать. Существовать! Да, дышать… свободный как ветер… свободным ветром! Она же всего этого теперь не могла. И она не знала, когда все закончится… и закончится ли вообще?! Быть может, теперь ей всю жизнь придется прятаться, лгать, изворачиваться, придумывать объяснения, которым никто не будет верить, — и затем снова лгать, лгать, лгать?!..

— Ну что, назначим место и время?

Да, пора! Пора все это прекратить! Пора заплатить… отдать требуемое… и начать все сначала? Заново? И… все забыть? О, какое это благо — забывать! Только ее память, к несчастью, устроена так, что она помнит все. Все! И еще: если она сделает, как советует этот голос, если пойдет у него на поводу… если позволит себе быть слабой и сумеет все забыть — она предаст всех! Всех! И Илью. И Тошку. И маму — хотя мама этого, наверное, не поймет… но она почувствует! Да, почувствует! Но прежде всего она предаст саму себя. А этого она не может! Как не может и остального… оказывается. Она не может! К сожалению? К счастью?

— Нет, — тихо сказала она в горячую, нагревшуюся от ее пальцев трубку.

— Что?..

— Нет! — повторила она уже громче и вдруг сорвалась на крик: — Нет! Нет! Нет!..

«Нет»…

«Нет»…

…«Нет» — Катя посмотрела на прочерки в распечатках с ее запросами. Все три — мимо. Ладно. Отрицательный результат — тоже результат. Даже если отрицательных результатов аж три штуки. Вскрытие не проводилось, ткани не были затребованы на ДНК-соответствие, о зубной карте никто и не подумал… возможно, ее и вовсе не было. Не лечила, допустим, сестра Жанны зубы. Никогда. А если и лечила, то частным образом и время от времени, а компьютерного снимка всей зубной панорамы, по которому легче легкого было бы установить идентичность погибшей, у нее не имелось. Не у каждого это сегодня есть… хотя у нее, старлея убойного отдела, таковой наличествует. Как и шрам на коже под волосами, и отметина на черепе… и по всему этому ее очень легко будет опознать, даже если все остальное обгорит до полной неузнаваемости. Да, веселенькие мысли у нее в той самой голове с пожизненной меткой, нечего сказать! Да и вообще нечего сказать… Все ее версии, похоже, зашли в тупик. Но если сама Жанна сидит дома, как ей приказали, и не высовывается, значит, она чего-то боится? Или… или попросту продолжает играть в ту же игру: «На меня не обращают внимания, а меня хотят убить»!