Сироты вечности - Симмонс Дэн. Страница 44

(Шепотом.) Должен быть какой-то другой способ. (Устало.) Но я его не знаю.

Луис вздыхает и трясущимися руками поднимает изотоп еще выше. Он как будто совершает некий обряд, собирается принять причастие. Едва не подавившись, он глотает изотоп кобальта-60.

О боже…

Он открывает еще один контейнер, поднимает изотоп. Свет в комнате постепенно меркнет.

Наплыв.

12. Инт. Ночь. Палата матери Луиса

Крупный план матери Луиса: голова на подушке, женщина стонет, беспокойно ворочается, возможно, на грани пробуждения от сна, вызванного седативным препаратом. Камера показывает ее плечо, руку, ладонь. Неожиданно в кадре появляется что-то большое, громоздкое и неуклюже берет ее за руку. Это Луис, он снова в тяжелых защитных перчатках. Камера отъезжает, мы видим сидящего возле кровати Луиса. В комнате темно. За окном неслышно вспыхивают молнии.

Луис (очень тихо). Помню, когда я был маленьким… наверное, сразу после папиной смерти… проснулся ночью, а за окном – гроза, прямо как сейчас. Ты сидела рядом со мной, как будто защищала от грозы.

Комнату освещает молния. Луис быстро оглядывается.

Вампира нигде нет.

Я притворился, что сплю, но мне хотелось сказать тебе: «Никого нельзя защитить». Ни от грозы, ни от смерти. (Устало.) Хотелось сказать, что нам остается только бежать, бежать от тех, кого мы больше всего любим, и тогда, если не сможешь их защитить, не будет так больно.

Он стискивает руку матери.

Мам, наверное, я больше не буду убегать. (Снова оглядывается.) Я видел, видел этих… раковых вампиров. Они почти в каждой палате на этом этаже. (Содрогается.) Везде в темных палатах белеют размытые пятна. Это они. Они ждут. Люди для них – пища. (Глубоко вздыхает.) Пора. Мама, пора проверить, получится ли у меня.

Луис снимает одну перчатку. Рука сияет сиреневым светом. Он снимает вторую перчатку. Его кисти отбрасывают на стены причудливые отблески и тени. Луис поднимает обе руки и смотрит на них.

Мама, больно не будет.

Он проводит сияющей ладонью в дюйме от ее горла, ждет. Кожа слегка вздувается, на поверхность к свету вылезает первый слизень. Луис морщится, но руку не убирает. Паразит шевелит влажными антеннами-рожками и заползает в его ладонь. За ним – второй, третий. Луис продолжает держать руку над спящей матерью, но слизняков больше нет.

(Задыхаясь, на грани обморока.) Думаю, это все.

Он поднимает руку, и мы видим, как вздувается сияющая сиреневая кожа предплечья, под которой копошатся слизни. Луис отодвигается от постели, опускает голову почти к самым коленям, прижимает руку к груди.

Ну вот. Мама, а теперь… теперь мы подождем.

Беззвучно сверкают молнии за окном. Наверху, позади Луиса, из стены появляются голова и плечи ракового вампира. Он похож на новорожденного хищника, который выбирается из амниотического мешка. Луис ничего не видит. Существо неслышно вытягивает руки, невероятно длинными пальцами хватается за стену и вытаскивает себя в комнату, как пловец, вылезающий из бассейна. Словно ящерица, вампир соскальзывает со стены и исчезает за сгорбившимся на стуле Луисом. Спящая женщина стонет, юноша встает, поворачивается и ударом ноги отшвыривает от себя стул.

(Вампиру, дрожащим голосом.) Эй! Сюда… я здесь… черт бы тебя побрал.

Вампир склонился над матерью Луиса, но вот он поднимает голову, тянется длинными пальцами и хоботком к светящемуся человеку.

Сюда… еда… правильно, еда.

Луис вскидывает руки, и его жест опять напоминает какой-то обряд или ритуал. Вампир неслышно скользит к нему, наклонив жуткую голову, тянется к раскинутым сияющим рукам.

Хорошо… возьми… ешь.

Хоботок погружается прямо в протянутую ладонь Луиса. В его предплечьях под кожей копошатся слизни. Доносится причмокивание. Вампир закончил трапезу, внезапно он запрокидывает голову и начинает содрогаться.

(Торжествующе, шепотом.) Сегодня ты, о смерть, сама умрешь.

Вампир бьется в конвульсиях. Сиреневый свет становится все ярче. Слышен шипящий звук, как будто кислота прожигает лист плотной бумаги. Вампир падает, сворачивается в клубок, сморщивается. По-прежнему раздается шипение. Длинные пальцы медленно сжимаются, как лапки раздавленного паука. Луис, шатаясь, подходит к кровати, оседает на край и надевает перчатки.

Мама, я бы так хотел остаться. Может, доктор Хаббард смог бы мне помочь. Я хотел бы быть рядом с тобой, когда он скажет, что опухоль исчезла.

Крупный план лица матери: теперь она спит спокойно. Луис снова берет ее за руку, неуклюже похлопывая по ладони тяжелой перчаткой.

Я бы так хотел остаться, но я не могу, внутри все горит. Так горячо. (Хватается за живот, сгибается пополам, а потом снова распрямляется.) Тут столько людей, мама… и столько этих… они ждут. (Оглядывается на дверь.) Мне страшно. Но теперь я, по крайней мере, знаю, что должен делать.

Сверхкрупный план: рука матери дергается. Возможно, это просто случайность, а может быть, она отвечает на его движение. Луис встает и смотрит в темный коридор.

(Шепотом.) Надеюсь, что смогу накормить их всех.

Луис в последний раз прикасается к руке матери и идет к двери. На пороге он оборачивается.

Мама, я люблю тебя.

Он выходит в коридор и исчезает в темноте. Камера с низкой точки показывает кровать со спящей на ней женщиной и дверь. Мы слышим удаляющиеся шаги. На мгновение наступает тишина, потом раздаются причмокивание и скрежет, которые становятся все громче, сливаются в единый хор. Но одновременно с этими звуками появляется несущий надежду теплый сиреневый свет, он разгорается все ярче: сначала в коридоре, потом заполняет дверной проем, всю палату, и мы…

Затемнение.

Предисловие к «Электронному билету во Вьетнамленд»

Я родился в 1948 году. В 1960-м президентом США стал Джон Кеннеди. К моменту его избрания Вторая мировая война уже казалась далекой, седой древностью, и, думаю, не только мне одному (для двенадцатилетнего мальчишки любая история – седая древность), но и почти всем американцам. Ветераны вернулись домой, и, хотя многие из них получили психологические травмы, большинство постаралось так или иначе выбросить прошлое из головы: одни, воспользовавшись законом о переходе военнослужащих на гражданское положение, поступали в университет, другие заводили семьи, обустраивали дома, начинали все с чистого листа. За годы войны многие из поколения моих родителей сильно изменились, но в основном это были перемены к лучшему. Мужчины закалились в странствиях и сражениях, стали более зрелыми; женщины обрели уверенность, работа для нужд фронта расширила их жизненные горизонты. Вся Америка стала другой: мы больше не были обособленной деревенской нацией, которая никак не может оправиться от Депрессии. Я родился в величайшей державе мира. У нас было все: атомная бомба, экономическое благополучие, светлое будущее и молодой президент с политикой «Новых рубежей».

Вторая мировая война казалась седой древностью. С нашей победы над диктаторами минуло пятнадцать лет, и всеобщий оптимизм не смогла пошатнуть даже жуткая генеральная репетиция в Корее. Это была не настоящая война, настоящая война давным-давно закончилась.

Сегодня, когда я пишу это вступление, минуло уже пятнадцать лет с тех пор, как последние американцы покинули Вьетнам. Семнадцать лет – с того момента, как мы вывели оттуда войска. Двадцать лет (а это одна пятая века) – со времени самых горячих боев. А мне кажется, мы только теперь наконец начинаем потихоньку успокаиваться, примиряться с тем, что тогда произошло.

Вероятно, кто-то уже предлагал подобную аналогию (и вполне возможно, сейчас это стало клише), но я думаю, реакцию американцев на страшные события во Вьетнаме вполне можно сравнить с давно описанными стадиями психологической реакции человека на смерть близкого. Достаточно вспомнить фильмы на эту тему, снятые за последние двадцать лет.