Византийская тьма - Говоров Александр Алексеевич. Страница 112

На пристанях столицы буря, пользуясь невидимостью своих сил, хватает корабли, казалось бы надежно заякоренные и закрепленные, и ударяет их друг о друга, как детские хлопушки. С хохотом несутся ведьмы-стригги, одежды у них из ветра, а волосы из холодных струй.

— О-хо-хо! — крестится сторож. — А каково-то сейчас нашим морячкам в открытом море?

Слуги спешат закрыть окна дворцов крепкими ставнями, их тут же срывает, а они тоже боятся стригг и муринов, не надеются уже на силу молитвы, почти каждый византиец знает тайные заклинания и носит ведьмовские амулеты. «О Вельзевул!» — думает он, со страхом вспоминая и о Христе.

Далеко за полночь, а в особняке в квартале Виглы не спит никто. Этот особняк или небольшой дворец — ими полна столица Византии, которая обычно славится своими гигантскими Юстинианами и Влахернами, а небольших дворцов в ней гораздо больше, — этот особняк, его на свадьбу дочери пожаловал теперешний император Андроник Комнин.

Владелица особняка, принцесса Эйрини, сидит без сна на ковровом ложе со множеством подушек, горничная Лизоблюдка то и дело подает ей успокоительное — отвар мяты, настой мауны.

— Боже, Боже! — кается Эйрини. — Зачем я дала согласие отцу, зачем я его отпустила в это адское море? Ну какой из тебя моряк, мой Ангелочек, мой нежный, где ты сейчас?

Лизоблюдка холит госпожу, гладит ее, заботливо укрывает, и весь дворец не спит, жалеет свою блеклую повелительницу, которая не повысила голос ни разу ни на кого. И все в страхе прислушиваются к ветру, который мощно давит на ставни, к свисту, который как предсказание бед неисчислимых. Старики не запомнят такой бури в Византии!

Наконец к утру свистопляска ветра превращается в ровное гудение и мощное давление несущегося урагана. У кого дома покрепче и запоры понадежней, даже ухитряются заснуть — день забот-то впереди! Но только не в особняке на улице Виглы, где все сидят притулившись и чего-то невероятного ждут.

И это невероятное приходит вместе с первым проблеском наступающего дня. Сквозь ровное гудение урагана внизу, в подъезде, слышится робкий и настойчивый стук.

— Это он! — первая встрепенулась Лизоблюдка.

— Это он… — признала бледная принцесса. В доме по-прежнему никто не спит: от привратника до кухонного мужика, но никто не решается пойти открыть, хотя стук все настойчивее и сильней.

— Пойди, открой, — велит принцесса Лизоблюдке.

— Ой, нет, ой, нет, — трепещет наперсница. — А вдруг это не он, а какой-нибудь мурин запечный?..

Тогда Эйрини поднимается с коврового ложа о двенадцати подушек, ей дают пергаменный фонарик со свечой и она, охая и плача, спускается по парадному мрамору под аккомпанемент требовательного стука. Железки запора гремят, к ним прислушивается присмиревшая челядь, свирепый ветер давит на дверь, не дает ее распахнуть. Наконец дверь открылась и стало видно, что это все-таки — он!

— Ангелочек! — принцесса уронила пергаменный фонарик и некоторое время во тьме слышались только мужской и женский плач и нежные поцелуи. — Как же это ты?

— Все погибло! — беспечно говорит князь флота. — И корабли и всё… Я бежал сюда целые сутки!

Хотелось бы тут рассказать, как в особняке на улице Виглы уныние сменилось ликованием, как слуги собрали завтрак — они по-своему любили беззлобного Ангелочка. Как сам Мисси откупорил печать на амфоре хиосского — черт с ним, с флотом! Как, может быть, губастенькая Лизоблюдка, взяв флейту, завела: «По траве, по траве, по зеленой мураве», а незадачливый адмирал, подняв свою Иру за бледную руку, начал с ней выписывать курбеты босиком…

Но ничего подобного, к сожалению, не произошло. Эйрини была более даже царевной, чем ее папаша царем, в ней кипела кровь неукротимых Комнинов. Оторвавшись в подъезде от своего благоверного, она наградила его парой пощечин (отец ее в детстве недаром называл — принцесса-драчунья!) и, повернув его к себе худою спиной, погнала прочь — к отцу, к отцу! Сама, правда, кинулась за ним вслед…

Император Андроник, заложив руки за спину и не забывая отдувать ус, наблюдал, как рабы в парке спешно убирали следы давешней бури. Опиливали сломленные ветви, уносили разбросанный ветром сушняк, поднимали поваленные беседки. Если бы так и в душе можно было после сильных потрясений — опилить, окопать, обрубить…

Еще при жизни малолетнего василевса было объявлено, что принц вступает с ним одновременно на престол. Так уж бывало в римской истории — два полномочных царя, два соправителя. Объявлялось также, что Андроник поступает так только из природного своего человеколюбия, очень хочется ему помочь двоюродному своему племяннику, к тому же и не совсем здоровому, облегчить бремя власти. Итак, два императора — Алексей II и Андроник I, оба Комнины.

Было объявлено также, что пышной коронации, обильных пиршеств, щедрых раздач и прочее, что обычно дается при вступлении на престол, на сей раз не будет. Специально муссировались слухи, что на сэкономленные от этого деньги будет перевооружен флот, усилена армия, укреплены форты, ибо норманнско-сицилийское воинство в двух переходах от столицы!

Но народ, население; эта неблагодарная тварь, как всегда недовольны. Во-первых, весьма многие из столичных пролетариев кормятся на роскоши двора — всевозможные позолотчики, знаменщики, певчие, пирожники, сапожники, метельщики, даже уборщики выгребных ям — такого рода экономия бьет и их по скудному бюджету. Во-вторых, как сказал поэт, народ безмолвствует. Кто знает, чего безмолвствует он?

Итак, император Андроник воссел на трон, подаренный когда-то его личному деду индийским падишахом и по случаю вступления Андроника вытащенный из дворцовой кладовой. Смотрите, мол, подданные, — и мы не с хухры-мухры пришли, и у нас наследственность!

По бокам трона из пожелтевшей слоновой кости вырезаны губастые индийские девки, бесстыдно совокупляющиеся с задастыми индийскими же мужиками. Бог знает, какая там религиозная мораль, ведь в сопроводительной грамоте сообщалось, что это трон из храма самого главного индийского бога!

Но Андроник, взобравшись на языческий этот трон, вовсе не думал о губастых девках и задастых мужиках. Он думал, что царствование имеет свою оборотную сторону — он сам теперь себе не принадлежит. Вместо того чтобы где-нибудь в конюшне смотреть только что народившихся породистых щенков или кормить любимца леопарда, он должен с утра до вечера кропотливо и щепетильно соблюдать царский режим. Будто он какой-нибудь заключенный!

И говорить уж сам не мог, хотя голос его оставался от природы сочным. Он вообще должен был имитировать восковую куклу в парчовых далматиках и бармах. Просители далеко где-то на ступенях внизу, что-то свое лепечут, а ответ рождается за спиною василевса в тесном бюрократическом строю вельмож.

— Наша царственность, — с достоинством объявляет глашатай, — жалует тебе, Мопсий Анафет (это к примеру, конечно), вдовец Мелиссы из рода Комнинов, на твою бедность четверть литры серебра.

«За четверть литры дом можно купить со всею обслугой, — соображает обалдевший от духоты Андроник. — И только за то, что примазался к династии Комнинов. И так во всем!»

Но вот утомительная раздача милостыни закончена, и все могут передохнуть. Андроник читал Константина Багрянородного и понимает, что впечатляющие церемонии необходимы для воспитания подданных… Он велит открыть окна настежь, снять с себя тяжеленный венец, подать чашу прохладительного. «Сами не догадаются, ублюдки!»

Как же, как же все-таки это изменить, наконец? Даже смерть несчастного Алексея II не помогла. Тихая смерть, не провозглашенная на перекрестках и амвонах, последний подвиг бабушки Птеры. Народ, кстати, по доносам соглядатаев, не верит, что юноша царь умер. Продолжает за него свечки ставить. Зато все эти Ангелы, Кантакузины, Мелиссины, даже Комнины спешат, будто на грабеж. Андроник подозревает, что они повязаны с мятежным Ватацем и с агарянами и с сицилийцами… Вот вчера был еще гонец — Комнин Давид в Фессалонике, который прославился тем, что ввел моду на шаровары, застегивающиеся сзади, и на позолоченные сапоги, — так он, будучи коми-том, сдал врагу без боя самую мощную фессалоникийскую башню!