Византийская тьма - Говоров Александр Алексеевич. Страница 66

Но в случае с Андроником — не тут-то было! Принц обладал совершенно магической способностью околдовывать даже самых избалованных женщин. Как у Анакреонта: божок любви сам укололся собственной стрелою. Да и было тогда, почти тридцать лет тому назад, в кого влюбляться — молод, высок, строен, черноус — талант, талант! Да еще и рыцарь на западноевропейский манер.

Евдокия буквально не вылезала из его палатки ни днем, ни ночью. Доброхоты даже не пытались ее урезонивать, Андроник же на все увещания шутил, что люди царской крови похожи. Этим он хотел намекнуть, что у Евдокии был же роман с самим царем, который тоже приходился ей дядюшкой!

Впоследствии историк Никита Акоминат напишет, что был он, принц, высок ростом, статен, любил меряться силою, славился вольностью в речах, авторитетов для него не было, никому спуску не давал — царская наружность, характер неукротимый. «Качества, — писал Акоминат, — на которые государи смотрят подозрительно, которые тревожат их и колют в самое сердце».

В одну роковую бурную ночь Андроник был внезапно вызван в шатер самодержца. А надо сказать, что в Византии человеку, не облеченному специальными полномочиями, попасть просто так к государю было просто невозможно. Для этого существовал специальный ритуал, множество условностей. Так что прямой вызов к особе самодержца ничего хорошего не предвещал.

Провожая принца, Евдокия в тревоге металась по палатке и предлагала: «Надень мое платье, надень вот мой охотничий костюм, он маловат, но в седле сойдет… Возьмешь мой лук, мою охотничью рогатину и с моими слугами легко проедешь через царскую охрану». Но Андроник отклонил этот план — он не трус, чтобы бежать.

— А жаль, — засмеялась Евдокия, — я бы надела тот мой панцирь с железным забралом, который подарил мне французский король. И вместо тебя явилась бы к императору Мануилу, подняла бы забрало — а это я, не узнаешь, Мимоша (очевидно, это было ласковое прозвище, которым она его награждала, когда у них был роман)?

В ту ночь Андроник был закован в кандалы и препровожден в столицу, в одну из тюрем Священного Дворца. Дворец, как рождественский пирог, был напичкан, нашпигован темницами, чтобы было куда под горячую руку посадить подвергшегося немилости или, наоборот, — истребовать для нахлынувшего милосердия.

Пылкая Евдокия — надо отдать ей справедливость, — уж кого только не мобилизовала, чтобы оказать помощь Андронику. Не отказывала ни в чем никому, а уж если, пишет Акоминат, чего совсем уж дать не могла — тогда обещала.

Пока не нарвалась в своем рвении на законную супругу Анну, урожденную венгерку. Чопорная, всегда одетая как монашенка, принцесса Анна приказала Евдокии угомониться и сообщила, что при посредничестве ее отца, венгерского короля, получена милость от василевса: ей, Анне, отправляться к мужу в темницу и там с ним жить.

Шли годы. В темнице у них родился сын, долго и тяжело болел, но выжил. Когда Анна второй раз почувствовала себя матерью, врачи категорически велели ей покинуть тюрьму. И опять Андроник остался один. А его неукротимая венгерка, родив на воле второго сына, покинула сей мир.

Однажды Андроник ухитрился вылезти на карниз дворца и шел по нему целых сорок локтей, рискуя сорваться. Не сорвался, нет, но как раз на углу был перехвачен стражей и водворен на прежнее место.

Шли годы. Однажды удалось уговорить раба-парашника, и он сделал слепки ключей. Стражникам в этот вечер в порционное вино был добавлен порошок конопли — снотворное. Андроник благополучно вышел и избрал себе другой, нежели потом это сделает Денис, способ избавиться от погони. Он три дня просидел в густом бурьяне под окнами той самой камеры, откуда бежал, пока его лихорадочно искали на берегах Босфора, и в Редеете, и на холмах Анатолии. На том самом месте неприступных стен Великого Дворца, где когда-то Цимисхий, любовник императрицы Феофано, был поднят в корзине, чтобы убить ее мужа и самому стать царем, Андроник, наоборот, верными людьми был спущен на веревке в лодку и был таков.

Он объявился в Святой Земле, у крестоносцев, ненавидевших и побаивавшихся императора Мануила, он был принят, как сват и брат. Участвовал во многих знаменитых турнирах, стычках с неверными и походах через пустыню. Дело опять же уперлось в женщину: вдова иерусалимского короля Балдуина, тоже родственница Мануила и Андроника, прекрасная Феодора была замешана в план византийской разведки — тайно выкрасть Андроника, ослепить его и по возможности живым доставить в столицу. Феодора выдала Андронику все — тайную грамоту василевса, пароли, шифры, деньги.

И сама бежала с ним из Палестины, и жила, скитаясь, то при одном мусульманском дворе, то при другом. Впоследствии Андроник хвастался, что похитил ее, как Зевс в облике быка украл Европу. И родила ему в скитаниях детей, и попалась-таки в лапы агентов империи, и стала заложницей против Андроника.

Получив за границей императорский хрисовул — немедленно явиться ко двору, Андроник не колебался. Он надел на себя власяницу, покаянные вериги и босиком шел от пристани ко дворцу при стечении великого множества сочувствующего народа, чтобы стать сюжетом еще одной песни кифаредов о подвигах легендарного принца.

Ко дверям императорской кувикулы принц принес в горсти дорожной пыли, чтобы посыпать ею главу, как только увидит василевса. Даже черствый Мануил прослезился.

— Встань с колен, брат, — говорит.

— Не встану, — льет слезу Андроник. Так оно слово в слово и описано в песнопениях кифаредов.

— Не встану, — говорит принц, — пока меня не протащат, как раба, по ступеням твоего трона.

И тогда нашелся уже хорошо знакомый нам Исаак Ангел, рыжий, тогда еще совсем молоденький, только что окончивший свою философскую школу, чем он очень гордился, кстати. По приказу Мануила Исаак опоясал принца вервием и тащил его по ступеням трона. А тот на глазах изумленной знати (глядите, что они делают, эти Комнины!) злостно упирался и кричал:

— Мерзок аз, гнусен аз! Топчите меня, грязь непотребную! — и смеялся бесовским смехом.

И великодушный Мануил простил вечного соперника (а как тут было не простить?). И даже назначил его командующим армией Востока. Но Андроник тут же стал терпеть поражения, ведь внушает тот же византийский «Стратегикон»: для командования войском нужна не рыцарская лихость, а организационная осмотрительность.

И снова попал в немилость. Больной уже и старый Мануил, зная, что столкновения не миновать, заставил его присягнуть на Евангелии в верности малолетнему Алексею II и матери его Ксении-Марии, отправив его затем в ссылку в Энейон.

— Он идет, он идет! — царица, растрепанная, роняя плат, четки, подушечку с иглами, вбежала в золотую кувикулу, где василевс обычно решал государственные дела со своими министрами.

Протосеваст Алексей, правитель империи, который всеми своими поступками тщился доказать, что презирает вековой этикет царствующего дома, в этой священной для всех кувикуле сидел в высоком кресле, накрытый белыми простынями, и цирюльники искусно укладывали ему прическу.

— Ну как? — беспокоился он, разглядывая белобрысое темя свое через систему зеркал, которые цирюльники держали ему над макушкой. — Не очень просвечивает?

— О нет, всесветлейший! — хором отвечали ему министры, удостоенные чести присутствовать при утреннем туалете.

Удовлетворенный протосеваст делал из-под простыни знак ладонью, и протоканаклий (смотритель священной чернильницы) продолжал докладывать дела:

— В Коринфе толпа голодающих разгромила императорские житницы, из которых оказывалась им помощь…

— Мерзавцы! — негодовал Алексей. — Вот и проявляй потом милосердие! Как были наказаны эти преступники?

— Четверо ослеплены, один повешен, — поклонился чиновник.

Протосеваст поморщился:

— Ну зачем же смертью?..

Строй министров в расшитых скарамангиях — черные, русые, пегие бороды одинаково стекали с их одинаково благостных лиц — одновременно закачали головами в тиарах.