Византийская тьма - Говоров Александр Алексеевич. Страница 75

Настала ночь, и Денис, который никак не справлялся с раздиравшими его мыслями, хотя и чувствовал усталость безмерную, вдруг услышал всхлипыванья из передней. Там на узеньком оруженосчичьем ложе юного предка Колумба расположилась маркитантка. Плач ее усиливался, Денис поднялся, подошел к ней.

— Ты что?

— Полежи со мною хоть немножечко, — молила Сула, однако отнюдь не молящим тоном.

— Ты с ума сошла! — отстранился Денис. Тогда она принялась жаловаться. И уродина-то она, и калека-то она, и дура записная, не то что эти ловкие свистушки Мела, Левка да Халка.

— Не дури, — сказал примиряюще Денис. — Ничуть ты не уродина, а, наоборот, очень даже хорошенькая. Но ты должна знать — я женат.

— Женат! — вскричала Сула, сама себе прикрывая рот ладонью. — Женат! Это на той-то из Филарицы, такая бестелесная медуза? Мне же все известно, да какая же она тебе жена…

— Не твое дело, — пытался перебить ее Денис, но остановить ее было невозможно.

— Подумаешь! И к пиратам она попадала, и вышла сухой из воды. Меня вот родной папаша на рабский рынок своей рукою снес, я еще в куклы играла!

— Сула! — крикнул потерявший терпение Денис, даже голос у него надломился. В этот момент он действительно готов был вышвырнуть ее за дверь.

А утро началось с того же голоса Суды, неумолчного, как зуд осы.

— Ой, что делается, что делается, матерь пречистая, что происходит! На рынке все разбежались, товары побросали, все кинулись к церкви Пантократора. Там тела выставлены — Маруха и ее Райнер, багрянородная и ее красавчик. Мертвые! Ночью их, оказывается, ухлопали, говорят, яд, так и пахнет одуванчиком… Лежат рядышком, а лица синие, словно из ледника.

У Дениса сердце провалилось. Вот оно! Без сомнения, это и есть неведомая программа Андроника и Антихристофорита, для которой его приезд служил сигналом. Это и есть череда убийств и насилий… И он, миролюбивый и добрый Дениска, домашний мальчик, попал, как зубчатое колесо, в этот дьявольский механизм. Поневоле воскликнешь: пречистая заступница, кто следующий?

Сула влетела в кувикулу сияющая, словно на праздник. Подавая Денису умыться, смотрела на него немножечко боком, виновато.

— Ну ты на меня не сердись, генерал!

— Я не генерал, — по-прежнему сухо ответил Денис.

— Будешь генералом, будешь! — убежденно сказала маркитантка. — Ты и министром будешь. Тебе когда-нибудь приходилось на себя в хорошее зеркало смотреть?

— Не мели чепуху, — уже снисходительнее сказал Денис, возвращая полотенце.

— Правда, правда! Ты посмотрел бы на себя. Таких мужчин не знает вся Восточная Римская империя. Уж поверь мне, в мужчинах Сула толк разбирает… An! — споткнулась она, сообразив, что говорит лишнее, и даже рот закрыла ладонью.

Но через минуту она опять смеялась и тараторила. Узнав, что Денис не хочет идти к Пантократору смотреть выставленных кесарей, она сказала: «Ну и правильно. Чего их, мертвяков, смотреть, сна лишишься…» Но добавила к своему рассказу:

— Там народ и убийцу поймал, отравителя. Добрая такая бабушка в чепчике.

— Птера! — вздрогнул Денис.

— Не знаю. Но люди, вероятно, знали. Содрали с нее одежонку и капот — а это мужик! Только евнух. Она перевела дух и закончила:

— И что ж ты думаешь? Явился патрикий Агиохристофорит, тот самый, у которого мы с тобою вчера обедали, со своими молодчиками, Птеру эту забрал и увел с собою… Говорит, государь сам с этим делом разберется!

Она в страшном возбуждении кружилась вокруг стоящего в недоумении Дениса.

— Все, все, все… Я сказала, я сказала, я сказала, больше ни слова. Короче, я убегаю, мы там с маркитантами условились, народ идет латинян бить.

— Как бить?

— Так — крушить, громить.

— Каких латинян?

— Которые не нашей веры. Итальянцев всяких, твоего преподобного Ферруччи, например.

— Суда, ты с ума сошла! При чем здесь Ферруччи?

— Не знаю, не знаю. Не я же все-таки буду бить. Я только буду покупать, что награбят.

— Сула! — изо всей силы закричал Денис, но ее уже не было в помине.

Встревоженный Денис спустился на задний двор к людским конюшням. Рядом со своей Альмой и маркитанткиным осликом он обнаружил боевого коня Ферруччи.

Дежурный конюх объяснил, что ночью приезжал его светлейшества оруженосец и поставил коня в их стойло, но беспокоить их светлейшество не стал, ушел в город, сказав, что придет днем.

Не зная, на что решиться, Денис принялся чистить свою Альму, делая это, конечно, неумело. Конюший одолжил ему и губку и скребок, потом забрал все это и моментально сделал все сам. Лошадка с удовольствием отдавалась уходу хозяина, фыркала и трепетала холкой, сама подавала нужное копыто, теплой губой касалась хозяйской руки. Словно ребенок, когда его купает мать!

Все-таки как много утратило человечество к началу двадцать первого века!

Конюх взялся почистить и Ферруччиева коня, Денис дал ему серебряный денарий, старик поклонился:

— А все-таки, прости, ты не из прирожденных господ, твое всесветлейшество.

— Что же, разве господа не чистят своих лошадей?

— Нет, нет, наоборот! У рыцарей даже есть правило: своего боевого коня он всегда чистит только собственной рукой, хотя у него толпа слуг. И все-таки, когда они чистят, видно, что для них это удовольствие, а для тебя — труд.

Денис оседлал Альму и выехал за ворога дворца, сам еще не зная, куда ехать. Достаточно хорошо изучив нравы, он правильно рассудил, что при византийском культе господ лучше передвигаться верхом. Всегда будешь на голову выше любой толпы.

А народ все бежал к паперти Пантократора, цокали языком, ахали, закатывали сливообразные глаза. Денису все же было жаль Маруху, несмотря на ее прежнее коварство. Он представлял себе, какая она лежит там несчастная, которой судьба дала уникальное рождение и обделила главным — элементарной привлекательностью. Представил и ее Райнера, зубастого крокодила, — бр-р!

Между тем народный поток заметно менял свое направление. Сердобольные бабки и любопытствующие старички уже не бежали, несся охлос — творцы погромов, захватив зубила и крюки, бежали совсем в другом направлении. Фускарии и пивные опустели.

Хорошая публика, подобно Денису, выехала верхом. Стояли на углах и перекрестках, ни во что не вмешиваясь, но стараясь угадать, в какую сторону подует ветер событий.

Вот и знакомый — Никита Акоминат, нотарий при патриархе. На серенькой лошадке, скромным видом весьма напоминавшей своего ученого хозяина, она стояла на углу площади Тавра. Денис впервые увидел слуг (или крепостных) Акомината. Пешие, но вооруженные деревянными палками, они стояли у хозяйского седла. Тот давал им какие-то инструкции.

— Пахнет погромом, — начал Денис, поздоровавшись. — Вам не кажется, вселюбезнейший?

Никита, ответив на приветствие, не совсем вежливо молчал. Денис отметил перемены в его состоянии — добрый конь (раньше о нем слыхом не слыхали), толпа слуг, ковровый чепрак на коне. Что же? Старший братец его рукоположен в архиепископа Афинские, это важный духовный пост, и сам Никита пристроился при патриархе. И сосватан хорошо, хотя невеста еще куличики делает из песка.

— Кого же сегодня пришла очередь громить? — спросил Денис, не без своей всегдашней усмешки.

И эта усмешка, по-видимому, и вывела из себя всегда сдержанного Никиту.

— Хорошо вам, — понизил он голос. — Приехавшим невесть откуда, из тавроскифов или уж я не знаю… У вас там никто никого не грабит, а уж если сносят головы, то напрочь. Горе нашему Второму Риму, горе супервеликолепному, гиперпесчастному, горе владыке вселенной!

«Ведь именно он пишет книгу, — думал Денис. — Ведь именно его книга самый правдивый источник по истории них времен!»

Когда изучаешь историю Византии, — сказал Денис, хотя собеседник даже не глядел в его сторону, занятый рассматриванием бегущих на погром. — Видишь потрясающее однообразие форм. Тысяча лет, а Византия все та же! Оцепенение какое-то…