Византийская тьма - Говоров Александр Алексеевич. Страница 81
Перепивший пират Маврозум густо и хрипло хохотал, а его сосед Мурзуфл тщетно напрягал голос, желая возразить. Но привыкшая к простым и резким командам на плацу его глотка не могла справиться с шумом византийского пира.
Денис же размышлял о том, что во всемирной истории катаклизмы всегда стремились оправдать положением крестьян. Падение первого Рима — исчезновением свободных землепашцев, затем различные жакерии, под знаменем башмака, робин гуды. А взять у нас — борьба с кулачеством, комбеды, колхозы… Силился представить себе крестьян Византии 1183 года, но из этого ничего не выходило, кроме тупых и грязных морд, высовывавшихся из прокопченных землянок Филарицы.
И выходило, что история — это однообразный и нудный процесс, перетягиванье каната без надежды когда-нибудь и хоть что-нибудь выиграть.
И потом стыд его не покидал, хоть он старался его отогнать или забыть. Стыд за то, что он тут проповедовал в роли пророка, хотя люди ищут простейшего — как им жить завтра? И он мог бы, пользуясь экстраординарным для этих людей знанием — ведь он, хотя бы в общих чертах, знал историю этого времени, — честно сказать бы им, например, о разгроме их города крестоносцами уже менее чем через двадцать лет. И сами они погибнут, и их сыновья и внуки!
С другой стороны, а чему он учил отличному от привычного им христианского учения? Каждый да трудится в поте лица. Разве это не Христос? Нет эксплуататоров и эксплуатируемых, а всяческая и во всех Господь. Разве это не Он? Наконец, не хлебом единым жив человек, в годину всеобщего стяжательства и погони за личным обогащением…
Тут он как бы очнулся и увидел, что слуги уже гасят иные светильники. Большинство гостей разошлось, некоторые допивали, спешно провозглашая забытые здравицы. Теотоки так и не возвратилась, хотя на скамье ее скучал полусонный гном Фиалка.
Приблизился Ласкарь, доблестный акрит, здоровался, рассказывал о своей ране, которая, он признался, мучила, хотя он храбрился. Денис пригласил его жить к себе, и тот с радостью согласился. «Я буду учить тебя воинскому делу! — обещал он. — В твоей новой должности это необходимо!» Так они и отправились вместе, распрощавшись с Манефой.
На византийских пирах никто — ни хозяева, ни слуги — не смел предлагать гостям закончить пиршество и очистить зал. Некоторые, пользуясь деликатностью хозяев, гостевали этак по неделе…
Странное явление представляли собой историк Никита и пират Маврозум, сдвинувшие друг к другу свои табуреты, они обнялись и беседовали настолько сердечно, насколько сердечно могут сойтись консерватор и аристократ с беспределыциком и бывшим рабом. Не станем скрывать от доверчивого читателя — увы! Резвость крепкого хиосского была весьма повинна в этой сердечности.
— Она ушла, эта…
— Теотоки?
— Да, да, Тео-токи, ан-гел мой?
— Ушла…
— Дорогой, скажи, поче-му она уш-ла?
— Ну, она же замужем…
— А кто у ней муж — Врана?
Никита шаловливо грозил ему пальцем. Его всегда контролирующий, всегда все отмечающий рационалистический разум был на сей раз отключен, он даже не воспринимал такого удручающего обстоятельства, что завтра вся столица будет толковать о непонятной любви личного нотария его святейшества патриарха и безобразного одноглазого труженика моря.
— А вот скажи, дорогой… Это кто там сидит на ее месте, такой губастый и ушастый?
— Это гном Фиалка.
— Он любовник?
— Нет, что ты, он евнух…
— А не опасно это?
— Что, евнух?
— Да, да…
— Ха-ха-ха, чем же опасно? Все самое опасное ему выстриг врач! Некоторые наши барыни кладут евнуха к себе в постель, чтобы он их согревал…
— Вот это и опасно, дорогой! Я торговал евнухами, достоверно знаю. В Каире делают неполных евнухов, того самого, что между ног растет, у них нету, а по силе чувств они остаются полные мужики… Ха-ха-ха, дорогой! Как же они могут?..
— А так, пальчиком! Дырочку тебе поковыривают, ха-ха-ха! Некоторым особам это очень даже нравится…
Никита даже похолодел, будто в ледяную купель опустили. Он и протрезвел тут же. Его же невеста, Вальсамона, которой всего девять лет и которую под этим предлогом не отпускают к нему, Никите, в честной брак, при ней сразу два евнуха состоят.
— Ну, два не один, — пытается утешить его Маврозум.
Но все это уже бесполезно. Уничиженный Никита, напялив на прическу, которую вчера целый день на Срединной улице делал ему модный куафер, расшитую золотом и жемчугом камилавку, опрометью кинулся вон.
На Золотой площадке Августеона всегда толпится праздный народ, окружая парадный вход в Большой Дворец. Иные надеются подать жалобу на очередную несправедливость, есть тут и те, которые чают при помощи придворных связей занять какую-нибудь хлебную должность. Многие стоят на всякий случай — вдруг будет какая-нибудь незапланированная раздача или милостыня. Но большинство зевак ждут новостей — извечная потребность человека в семантической информации заставляет стоять их тут часами и в жару и в стужу, а что же делать? Газет ведь нет, нет и радио, телевидения. Одни глашатаи, мальчишки-разносчики, да кумушкины сплетни, да поп если в церкви скажет злободневную проповедь, но поп тот обычно по лености своей еще хуже информирован, чем любой его культурный прихожанин.
Уж на Золотой-то площадке информация самого высокого качества — быстро, полно, достоверно — все три основных принципа современной журналистской информации уже тогда были представлены на Золотой площадке. Еще бы! Ведь Византия не только столица столиц, она и центр всех путей и сообщений.
Из уст в уста распространяется сообщение — вчерашний слух о том, что великий дука флота Контостефан утоплен в навозной жиже — неправда. Вот он и сам, Контостефан, его привезли все так же в путах, в посконном мешке на голове, здоровенные стражники быстро протащили его куда-то в недра дворца.
— Но, стало быть, он, как прежде, в немилости, за что же?
Тут присутствующие обратили внимание, что на обоих крыльях колоннады Большого Дворца собираются хоры. Это означало, что ожидается приезд самых высокопоставленных лиц, по византийскому непременному этикету их встречать должны заздравными гимнами.
— Справа это кто же? Певчие от Святой Софии? То-то, видать, рожи постные да рты масленые… А эти, слева? Монахи от Эпиграммакона? Упитанные все как на подбор! Чего им не петь? По лавкам не бегай, по очередям за куском хлеба не стой…
— А что будут петь-то?
— Смотря кто приедет. Если принц Андроник, то, надо полагать, запоют то, что пели перед протосевастом:
«О почитаемый на небесах златых…»
— Тихо, тихо! Едут!
Андроник спрыгнул с коня, демонстрируя свое молодечество, расправил усы, поднял приветственно руку, улыбнулся всему народу. Народ грянул;
— Да здравствует Андроник!
Хористы запоздали на два такта, и это их сгубило. «А это что за богаделы?» — принц указал на них хлыстом. Тут певчие и затянули свое: «О почитаемый на небесах златых…»
— Гоните их в шею! — приказал принц. — Что призадумались? Гоните их смелее! Мне не нужна церковная музыка, пусть идут на свои паперти и амвоны!
Принц хорошо учел настроение народа. Когда его приспешники хлыстами погнали бедных монахов, народ еще более воодушевленно завопил:
— Да здравствует Андроник Великий!
Принц вступил во дворец, а народ принялся именовать всех его министров и генералов, следовавших за ним. Справедливости ради следует сказать, что каждому имени соответствовала и своя аттестация, но, может быть, из-за отсутствия у них печати, прессы она несколько непечатна и по нашим правилам мы не станем ее воспроизводить.
— Глядите, Агиохристофорит… (аттестация гораздо более соленая, чем пресный Антихристофорит). Каллах… Андроник Ангел… Дадиврин… Васька Каматир (этому за честную физиономию и вечное стремление к патриаршеству давали самое острое прозвище)… Исаак Ангел…
Кто-то удивился, что у придворных щитоносцев, всегда отличавшихся щеголеватостью, вдруг неожиданно провинциальный вид.