Разиэль (ЛП) - Дуглас Кристина. Страница 46

Я услышал, как она вздохнула от шума ветра, проносившегося мимо нас. Я скрестил руки на её груди, прижимая её к себе, и почувствовал, как забилось её сердце. Она была тёплой рядом со мной, несмотря на прохладный воздух, и через мгновение я почувствовал, как её окоченевшее тело расслабилось, и она приникла ко мне, ласково, как тростинка в воде, и её юбки накрыли мои ноги, когда мы поднялись выше.

Я намеревался донести её только до нашей квартиры на верхнем этаже, но в тот момент, когда я почувствовал её радость, я передумал. Я парил над огромным старым домом, поворачивая направо, чтобы избежать маслянистого дыма погребального костра, направляясь всё глубже в девственные леса с их тёмными деревьями, мимо сверкающей воды. Я поднялся над туманом, где солнце ярко светило над головой, согревая меня, и я позволил этому теплу течь к ней, посылая лучи тепла через неё, прежде чем она могла заледенеть в атмосфере. Мы поднялись на вершину горы, и инстинктивно я позвал слабый голос Люцифера. Планы Уриэля сработали хорошо…

Яростная атака Нефилимов заставила нас всех быть слишком занятыми поисками единственного человека, который мог бы спасти нас. Я снова позвал, но слабого шёпота не было слышно. На этот раз всё, что я мог слышать — это страстное желание Элли, поющее мне, её тело танцевало с моим, хотя её разум всё ещё боролся с этим желанием.

Мы накренились, миновав испуганную стаю канадских гусей, и я почувствовал, как она смеётся надо мной, почувствовал чистую радость, которая наполнила её, так же как она наполнила меня, когда я летел, и мои руки незаметно сжались, прижимая её ещё ближе, каким-то образом желая впитать её в свои кости.

Мои крылья расправились вокруг нас, когда я направился обратно к дому. Элли расслабилась, тёплая, мягкая и податливая, и я понял, что спонтанный полёт был мудрой идеей. Не то чтобы она не была готова снова драться со мной, как только мы сядем. Но, по крайней мере, сейчас она приняла мою силу, приняла моё прикосновение. И она снова это сделает.

Я приземлился на узкий выступ достаточно легко, планируя держаться за неё, пока мои крылья не сложатся, но стоять неподвижно на террасе было слишком хорошо, и вместо этого я прижался лицом к её шее, вдыхая её сладкий запах, пока она не запаниковала и не отпрыгнула, повернувшись, чтобы посмотреть на меня с выражением шока.

Что было неудивительно. Мои крылья были особенно впечатляющими — переливчатыми кобальтово-синими с чёрными прожилками, они символизировали одно правило Падших. Чем дольше мы жили, тем более богато были украшены наши крылья. У только что Падших были белоснежные крылья. У Люцифера, Первого Падшего, были крылья чисто чёрного цвета. Я был где-то посередине.

Я позволил им сложиться обратно, надеясь, что этого будет достаточно, чтобы успокоить её, но она всё ещё смотрела на меня. Её неожиданные слёзы высохли, слава богу, и она была готова к бою. Я всё ещё ощущал затяжной след её удовольствия от нашего полёта и подавил усмешку. Никому ещё не нравилось летать в моих объятиях, и для меня это оказался почти такой же пьянящий опыт.

— Хорошо, — сказала она. — А что мы будем делать с этим бардаком? — она решила быть благоразумной.

Я чувствовал это, чувствовал, как она борется за свой обычный прагматизм.

«Нет такой большой проблемы, которую нельзя было бы решить, — думала она. — Должен же быть какой-то способ обойти это».

— Нет, — ответил я. — Мы говорим о силах, недоступных твоему пониманию. О нечто, с чем невозможно договориться.

Она не огрызнулась на меня за то, что я её читаю.

— Другими словами, мы в ловушке.

— Да.

— И тебе это не нравится?

Я чувствовал, как во мне закипает слишком знакомая ярость. Мне никогда не приходилось делить свою пару, никогда, на протяжении бесконечных лет вечности. Только Азазель женился на Источнике, и я слишком хорошо помнил трудности переходного периода. Трудности, к которым я приписывал горе и обычные проблемы в новых отношениях. Теперь я задумался.

— Тебе не нужно отвечать, — мрачно сказала она. — Я это чувствую.

Она опять неправильно меня поняла, приняв мой гнев за то, что я должен делиться ней, за бунт против неё как моей жены. Я посмотрел на неё, и на поверхность всплыло блуждающее воспоминание.

— Где ты выросла? — спросил я, больше желая получить ответы, чем успокоить её уязвлённую гордость.

Я вполне мог бы позаботиться об этом, когда уложу её в постель.

— Я не лягу с тобой в постель.

Я рассмеялся, и это поразило её. Она ожидала, что её способность читать меня будет раздражать, но сейчас всё было как раз наоборот. Это было доказательством того, что, нравится мне это или нет, она моя, как и я её.

— Ты ведь выросла в Род-Айленде, не так ли? — сказал я, игнорируя её протест.

— Ты уже знаешь обо мне всё, включая количество мужчин, с которыми я спала, и понравилось мне это или нет, — с горечью сказала она.

— Я никогда не уделял должного внимания твоему детство, — сказал я.

Я вспомнил её. Ей было семь лет, и она сидела одна возле маленького домика неподалеку от Провиденса.

Её длинные каштановые волосы были заплетены в косы, рот сжат в тонкую линию, и я видел следы её слёз, стекавших по грязному лицу. Она ковыряла землю палкой, не обращая внимания на сердитый голос, доносившийся из дома. Я остановился, чтобы посмотреть на неё, и она увидела меня, и на мгновение её глаза распахнулись от удивления, а надутые губки исчезли.

Я знал почему. Дети видели нас по-другому. Они знали, что мы не представляем для них угрозы, и когда они смотрели, то инстинктивно знали, кто мы такие.

Элли Уотсон посмотрела на меня и улыбнулась, её страдание мгновенно исчезло.

Я должен был догадаться ещё тогда.

Я снова увидел её, когда ей было тринадцать, и она была слишком взрослая, чтобы понять, кто я на самом деле. Я не ожидал увидеть её, а когда увидел, отступил в тень, чтобы она меня не заметила. Она была разгневана, взбунтовалась, выбежала из магазина перед женщиной, которая громогласно молилась и призывала Иисуса пощадить её никчёмную, неблагодарную дочь.

Мне хотелось схватить эту женщину, прижать её к стене и сообщить, что Иисус, скорее всего, избавит дочь от такой жестокой матери, но я не двинулся с места, наблюдая, как они садятся в машину, как мать рвётся в поток машин, а её язвительный рот всё ещё шевелится, в то время как Элли смотрит в окно, пытаясь отгородиться от неё.

И тогда она снова увидела меня. Даже в полумраке её юные глаза заметили меня, и на мгновение её лицо смягчилось, словно она узнала меня и она подняла руку.

А потом машина свернула за угол, и она исчезла.

Я должен был догадаться тогда. Вместо этого, как трус, я выбросил это из головы. Мне показали её раньше, чтобы я мог присматривать за ней, охранять её, но я был слишком полон решимости не попасть в эту ловушку снова и я повернулся к ней спиной.

Я должен был прийти за ней, когда она была бы готова. Мои инстинкты подсказали бы мне — это могло случиться, когда ей было восемнадцать или когда ей было двадцать.

Вместо этого я потратил впустую все те годы, когда она могла быть здесь, в безопасности.

— О чём, чёрт возьми, ты говоришь? — сказала она. — Или думаешь… хотя думай о чём угодно. Почему я должна хотеть быть здесь? Я хочу вернуться к своей прежней жизни. Я хочу писать книги, ходить на обеды, заводить любовников и носить свою собственную одежду. Я… не… хочу… быть… здесь, — произнесла она. — Тебе это достаточно ясно?

Я прошёл мимо неё, заходя обратно в квартиру, зная, что она последует за мной. Я не стал проверять, заперта ли дверь — никто, даже Азазель, не стал бы подниматься по лестнице и мешать нам.

Она, конечно же, пришла за мной. Она молча наблюдала, как я нашёл бутылку вина, открыл её и налил нам по бокалу. Я протянул ей один, и она взяла его, и на мгновение я подумал, не собирается ли она бросить его мне в лицо в виде драматического жеста, который ей так нравился.