Сказки Вильгельма Гауфа - Гауф Вильгельм. Страница 48

— Об этом не беспокойся, — сказал охотник, — у графини не пропадут твои серьги, а если бы даже и пропали, то она, во первых, заплатит за них, а потом даст тебе какое-нибудь удостоверение в этом. Однако нам лучше разойтись, — продолжал охотник, — всем нам пора отдохнуть.

Уже светало, когда усталые путники легли спать. Встав через несколько часов, они снова пришли к графине. После сна все они были веселее и бодрее. Охотник и студент рассказывали о том, что видели в разбойничьем стану, предупредив мнимую графиню, что ей в услуги назначена одна из грязных и оборванных женщин, встречавших их накануне. Решено было отказаться от ее услуг, и как только эта женщина явилась к ним, так ее услали, прося более не приходить; всякий чужой им был в тягость. Затем студент продолжал:

— Кроме вашего шалаша, графиня, там еще шесть таких; этот же по-видимому атаманов; он не так велик, как прочие, но гораздо лучше и богаче устроен. В прочих живут женщины и дети; разбойники же редко бывают дома, они чередуются и остаются тут по шести человек. Один стоит на карауле здесь поблизости, другой на дороге, а третий у опушки леса. Каждые два часа у них новая смена; кроме того, при всяком из них по две собаки, которые и шевельнуться не дадут. Так что о побеге нечего пока думать.

— Ну что делать! Будем терпеть, — сказал золотовщик. — Я отдохнул немножко, успокоился и теперь на все готов. А чтобы нам не проговориться и нас не подслушали, то давайте лучше рассказывать что-нибудь. Не хотите-ли нам теперь окончить начатый рассказ? — сказал он, обращаясь к студенту.

— Я уж и забыл о чем говорил, — сказал тот.

— Предание: холодное сердце.

— Да, да, да, теперь помню, ну если хотите слушать, так извольте, я готов.

Холодное сердце

(Окончание)

понедельник утром Петер пошел на завод и нашел там не только рабочих, но и других людей, не особенно приятных, а именно исправника и несколько полицейских. Исправник вежливо поздоровался с ним, спросил как он почивал, затем достал длинный список — в нем все значились его долги.

— В состоянии вы заплатить, или нет? — сурово спросил исправник. — И нельзя ли поскорее? У меня времени мало.

Петер растерялся, признался, что у него ничего нет, и предоставил полиции описывает и завод, и дом, и конюшни, и сараи — все, все. Когда исправник со своими помощниками занялся этим делом, он про себя подумал: — «В бор недалеко. Если Стеклушка меня надул, попробую с Чурбаном». Он побежал так быстро, как будто гналась за ним по пятам. Когда он мчался мимо того места, где он в первый раз говорил со Стеклушкой, ему показалось, будто невидимые руки старались удержать его; но он вырвался и добежал до границы, т. е. до рва, который он хорошо запомнил. Едва он успел прокричать, еле переводя дух: «Чурбан! Господин Чурбан!» — как великан с багром уже стоял перед ним.

— Ага! Пришел небось? — захохотал Чурбан. — Что, брат? Облупили молодца? Ну полно, не тужи. Все твои беды от этого дрянного Стеклушки. Если уж дарить, то надо дарить не скупясь, не так, как этот маленький скряга. Пойдем ко мне; потолкуем и посмотрим, сойдемся ли в цене.

«В цене сойдемся ли?» — подумал Петер. — «Что может он у меня потребовать? Что я могу ему продать? В кабалу, что ли, возьмет меня, чтоб я ему отслужил?» Они сначала шли круто в гору, потом вдруг очутились на краю глубокого, отвесного обрыва. Чурбан спрыгнул с него как ни в чем не бывало, но каков же был испуг Петера, когда его проводник вдруг вырос перед ним с башню, протянул ему ладонь, такую широкую как стол, и пригласил его сесть на эту руку! Однако не время было рассуждать: Петер сел на руку и зажмурился, а когда почувствовал под собою землю и открыл глаза, увидел Чурбана в прежнем виде, а в нескольких шагах — обыкновенный крестьянский дом. Светелка, в которую они вошли, отличалась от других только тем, что в ней, по-видимому, никто не жил. Все же убранство — деревянные стенные часы, широкие лавки, полки со всякой утварью — было такое же как везде. Чурбан усадил гостя к большому столу, вышел и воротился с большой кружкой вина и стаканами. Он налил гостю вина и завлек его в разговор о всякой всячине, и сам тоже много рассказывал о чужих краях, о прекрасных городах и реках — да так его разохотил, что он прямо признался, что смерть хотелось бы попутешествовать.

— Отчего-же, — с притворным добродушием возразил ему на это Чурбан, — можно и попутешествовать, и делом позаняться; мало ли что можно бы, только храбрость нужна, твердость, спокойный дух, а против этого есть помеха — глупое сердце. Вспомни-ка: сколько раз ты ощущал и в голове и в груди мужество и силу на какое-нибудь предприятие, а сердце завозится, заколотится, ты и струсишь, смутишься. А оскорбления? Незаслуженные обвинения? Не стыдно ли обращать внимание на такие пустяки? Разве тебе в голову ударило, когда тебя вчера обвинили обманщиком и негодяем? Или живот заболел, когда исправник пришел описывать твое имущество? Скажи сам — где ты почувствовал боль?

— В сердце, — отвечал Петер, прижимая руку к высоко поднимающейся груди; ему и теперь казалось, что сердце у него то куда-то глубоко западает, то выскочить хочет.

— Ты перебросал много сот гульденов на всяких нищих и попрошаек — какая тебе от этого польза? Пожелали тебе всяких благ и здоровья, но разве ты от этого стал здоровее? За половину этих брошенных денег ты мог бы держать хорошего доктора, а это для твоего здоровья было бы полезнее. А что тебя заставляло доставать из кармана деньги каждый раз, как нищий протягивал к тебе свою изодранную шапку? Сердце, опять-таки сердце, а не глаза и не язык, не руки и не ноги. Ты, как говорится, слишком все принимал к сердцу — так или нет?

— Но что же мне делать? Как это изменить? Вот хоть бы теперь: я всеми силами стараюсь его сдержать, а оно бьется до боли.

— Понятное дело! — засмеялся ужасный хозяин, — где тебе справиться? А ты вот отдай его мне — увидишь как тогда будет хорошо.

— Вам? Сердце отдать? — в ужасе воскликнул Петер, — да ведь я тогда сейчас умру! Ни за что!

— Ну конечно, если бы кто из ваших хирургов вздумал вынимать у тебя сердце, ты умер бы непременно. А я — дело другое. Впрочем ступай за мною, убедись своими собственными глазами.

Чурбан встал и повел Петера в небольшую каморку. Сердце его судорожно сжалось, но он о нем забыл, так удивило его то, что он увидел. На нескольких деревянных полках стояли стеклянные банки, наполненные какой-то жидкостью, а в каждой банке было по сердцу; кроме того на банках были наклеены ярлыки с именами; на одном написано было: «Сердце исправника Ф.», на другом — «сердце Толстого Исака», на третьем — «Сердце Богатого Плясуна», далее — «Сердце Длинного Шмуркеля», тут были сердца шести хлебных торговцев, ростовщиков, сердца восьми маклеров, сердце главного лесничего, словом сказать, коллекция знатнейших сердец в околотке.

— Видишь? — сказал Чурбан, — все эти люди сбросили с себя всякие тревоги и заботы; из этих сердец ни одно уже бурно не бьется, и бывшие владельцы их вполне довольны, что отделались от неспокойных жильцов.

— Но что же, однако, у них теперь в груди вместо сердца? — спросил Петер, у которого голова кругом шла от всего, что он видел и слышал.

— А вот что, — и он подал ему из ящика каменное сердце.

— Вот что! — молвил Петер, и мороз невольно пробежал по его спине. — Каменное сердце! Однако, г. Чурбан, ведь от такого сердца должно быть холодно в груди? А?

— Не то что холодно, а приятно прохладно. Зачем сердцу быть непременно теплым? Зимой оно все равно не согреет — рюмка водки в десять раз больше поможет от мороза, нежели самое горячее сердце, а летом, в жар — ты не поверишь как славно, свежо от этакого сердца. А главное — ни страха, ни испуга, ни глупой жалости, ничего такого не делается при каменном сердце.