Пасифик (СИ) - "reinmaster". Страница 18

А я так и не успел пересобрать карточный домик.

Он усмехнулся и взялся за гнутую ручку. «Что же это — лаборатория, замок или учреждение?» Неважно. Ветер подталкивал в спину. Дверь отворилась легко, как будто кто-то распахнул её изнутри. Он отступил в замешательстве, но сообразил, что скрытые камеры, конечно, предупредили службы о его приходе. Теперь он видел, что дверь была лишь отделана под дерево, под покрытием из драгоценного мореного дуба скрывалась стальная пластина, приведённая в действие каким-то механизмом.

Фокусы. Фальш. Имитация.

Он вступил внутрь, нарочито громко топая, отряхиваясь от снега, и озираясь по сторонам, готовый как к отпору, так и к побегу. Но приготовления были излишни. Он очутился в мягко освещённом холле, просторном и уютном, и из глубины его навстречу уже спешила опрятная полная женщина в халате медсестры. Она семенила, всплёскивая руками, стараясь не выскользнуть из растоптанных туфель, и миловидное лицо её с белесыми бровками и трогательной пуговкой носа выражало все оттенки огорчения и сострадания.

— Ну что же вы? Проходите, проходите. Ах, какая погода! Какая ужасная метель!

Не такого приёма он ждал.

— Метель, — согласился он ошеломлённо. — Доброе утро…

— Ах, ну какое же доброе! Ведь так и крутит, так и крутит! Проходите же, вы совсем замёрзли! Сюда, сюда. Снимайте это всё…

Она засуетилась, во что бы то ни стало вознамерившись помочь Хагену с курткой, в которой, как на грех, заклинило молнию. В настенных зеркалах отражались их искажённые фигуры и жёлтое пятно настольной лампы, приглушённой тканевым абажуром. Очевидно, здесь больше никого и не было, только эта женщина, проводящая часы за длинным столом, вмещавшим всё необходимое — мерцающий заставкой экран и встроенную в поверхность гладкую панель клавиатуры, компактную картотеку из составленных друг на друга прозрачных пластиковых ящичков, глянцевый журнал и надкушенный шоколадный батончик.

— Лаборатория «Абендштерн»… — начал он, и женщина торопливо закивала:

— Она, она. Снимайте же с себя всё мокрое. Хотите, принесу вам тапочки?

От тапочек он решительно отказался. Потом столь же решительно и бесповоротно отказался от полотенца — «обсушить мокрые волосы», от расчёски — «если нужно привести себя в порядок, но вы и так прекрасно выглядите», от чашки чая и рюмочки настойки — «и вы почувствуете себя совершенно другим человеком, уверяю вас». Между делом выяснилось, что зовут её сестра Кленце, и с самого утра она борется с сонливостью, поэтому «вот, шоколад, понимаете — тренирует сосуды», а к вечеру обещают ещё и дождь, и хляби небесные, и дороги, конечно, развезёт, так что кто добрался, тот счастливец и счастья своего не знает, потому что кто знает, как оно ещё будет, предугадать невозможно, так уж лучше и не гадать…

— Пожалуйста, мне нужен доктор Кальт, — прервал он заботливое журчание, пожимаясь от неловкости и испытывая растерянность ребёнка, сделавшего лишний круг на карусели. — Я, наверное, невовремя…

Вовремя-вовремя. Ах, ну какое может быть невовремя, как же это возможно — невовремя? А что герр Кальт занят, так он всегда занят, но строго наказал направить гостя в кабинет, а сам он, конечно, подойдёт туда, когда позвонит сестра Кленце, а она ему, конечно, позвонит, вот только объяснит, как пройти к лифтам, и куда свернуть, чтобы не заблудиться, потому что здание старое и заблудиться очень возможно…

— Мой пропуск, — сказал Хаген почти с отчаянием, но пропуск тоже не понадобился. Сестра Кленце отмахнулась от документов с таким ужасом, будто он предлагал ей заряженный пистолет. Никакого пропуска, порядочного человека видно по лицу, и можно вообще оставить вот тут, на столике, эти гадкие бумаги, чтобы не занимать руки, а ещё лучше присесть вот тут же на диванчик и слегка отдохнуть, перевести дух после долгой дороги, да, она знает, что дорога не заняла много времени, но эта метель и эта тряска…

***

Пошатываясь и усмехаясь, он вышел из лифта и побрёл наудачу, смутно держа в голове обрывки указаний: направо — остановиться — свернуть… Заблудиться, впрочем, было невозможно. Наклеенные цифры указывали путь, крупные белые, отлично различимые на дымчато-сером фоне стен, поблёскивающих в рассеянном свете. «152», «178», «193»… Напольное покрытие поглощало звук, однако он слышал тиканье, которое не становилось громче, но странным образом успокаивало, подсказывая, что он движется в верном направлении.

Успокаивало и то, что в здании всё же были люди. Мимо него по коридору, смущённо потупив глаза, проследовала сестра-хозяйка, толкая хромированную тележку со стопками постельного белья. В ответвлении коридора мелькнул белый силуэт, и спустя секунду донёсся мягкий щелчок захлопывающейся двери.

«197», «199»… Близко, теплее… «200», «203», «204»… горячо… «206». Сквозь полупрозрачное стекло он видел лишь световое пятно, не более. Он постучал и замер, прислушиваясь к учащающемуся биению сердца. Ответа не было. Тогда он вошёл — и оказался в узком смотровом кабинете, с кушеткой, двумя раковинами и узким высоким шкафом. Под потолком гудел воздухоочиститель. Прямо напротив были двери с окошечком, за которым угадывалось какое-то движение.

Понимая, что совершает запретное, Хаген приблизился к дверям.

«Зайдите! — прошелестело переговорное устройство на стене. Он вздрогнул. — Быстрее, пожалуйста. Открыто — толкните».

Он повиновался.

И очутился в операционной.

***

Изначально комната предназначалась для другого. По всей видимости, это был обычный кабинет, наспех переоборудованный: письменный стол небрежно сдвинут в угол и завален картонными папками-скоросшивателями, в другом углу оказалось вращающееся кресло, спинка которого наглухо заклинила дверцу шкафа с инструментами. Вместо окна — новостная панель, погасшая и мёртвая.

Взгляд Хагена упёрся в операционный стол, развернувшийся через весь кабинет и занявший большую его часть. Помещение освещала большая круглая лампа из полушарных звеньев, вмонтированная в центр потолка. Её холодный свет был направлен вниз — на то, что показалось ему свёртком ткани, над которым склонилась высокая фигура в белом, сосредоточенно двигающая руками в чём-то красном, складчатом, выпирающем сквозь простыни и бинты.

— Подойдите. Быстрее.

Как в тумане он сделал шаг, ещё.

— Ближе. Да идите же сюда!

Он качнулся вперёд, отметив своё спокойствие, сосредоточенность под стать человеку в высокой шапочке, маске и очках, превративших глаза в плавающие тёмные лужицы в окружении огненных всполохов.

Ближе. Ещё ближе. Что-то творилось со зрением: он мог смотреть только вперёд, и распростёртое на столе тело притягивало его как магнит, но сознание отказывалось соединять впечатления, и взгляд перескакивал с одного на другое, постоянно соскальзывая на металлический бортик с пристёгнутой к нему изжелта-бледной кистью.

— Вы в порядке? Эй!

— Да, — произнёс он, как сквозь вату. — Порядок. В п-порядке.

— Тогда держите.

Вынырнувшая из ослепительного светового потока резиновая рука сунула ему губку или подушечку, он не разобрал, но стиснул её в кулаке, как последнюю опору.

— Зажмите здесь! Э! Дышите, не пропадайте. Давите как можно сильнее. Cильнее! Вы меня слышите?

Он слышал, но звук постепенно удалялся, и шёл теперь из тоннеля, углубляющегося с каждой секундой. «Теряю сознание?» Он сделал резкий вдох, и в голове прояснилось.

— Душно…

Наконец он понял, куда надо давить, в расходящийся зазор из кожных лепестков, разворачивающий алым и блестящим в окружении уже потемневших ошмётков.

— Нужно остановить кровотечение, — быстро проговорил человек в медицинском халате и маске. Его голос был деловит и спокоен, как будто с приходом помощника всё изменилось. — Можете? Попытайтесь.

— Как? — прохрипел Хаген.

Усилия были бесполезны, всё равно что затыкать плотину кулаком. В просвете развороченной раны пульсировала живая ткань, и расходящиеся рваные края заливало кровью. Он покачнулся. Онемение распространялось по руке, он уже не чувствовал её, зато чувствовал запах — бьющий в ноздри, резкий, как в мясной лавке. Так уже было, было, когда осела пыль, и по губам ползла тягучая дрянь, и мир оказался опрокинут под сужающимся в точку зрачком маленькой холодной луны, а почва всё проседала и проседала, и когда он повернул голову, то натолкнулся на стеклянистый взгляд, полный застывшей боли. «Ш-ш-ш» — шепнула луна. Тогда обугленные, распяленные гримасой губы задрожали, захватывая внезапно пожелтевший, дурной, пропитанный гарью и гниющим мясом воздух…