Горизонты и лабиринты моей жизни - Месяцев Николай Николаевич. Страница 53

— Как ведет себя Абакумов?

Игнатьев:

— По-прежнему ничего существенного не показывает.

Сталин:

— Что намереваетесь предпринять?

Игнатьев:

— Товарищ Зайчиков предлагает заняться сбором доказательств, посредством которых можно было бы изобличить Абакумова.

Сталин:

— Товарищ Зайчиков, их действительно недостаточно?

Зайчиков:

— Да, товарищ Сталин. Следователи, которые вели допросы Абакумова, говорили ему одно и то же: сознайтесь. А он отвечал: не в чем сознаваться. И так изо дня в день. Мои впечатления такие, что Абакумов затягивает следствие, на что-то надеется, а на что именно, пока не знаю. Я выстроил в один ряд имеющиеся уже улики против Абакумова и намерен наряду со сбором других доказательств, в том числе и путем активизации допросов его соучастников, пустить в ход имеющееся в деле.

Сталин, подумав:

— Попробуйте осуществить свой план. Полагаю, он может дать результат.

Игнатьев:

— Может быть, Зайчикову как человеку новому начать с нечистоплотности Абакумова в быту? При обыске в его квартире найден прямо-таки целый склад ширпотреба и золота, обращенного в поделки. Мы засняли на цветную пленку все, что дал обыск. Если хотите посмотреть — я могу показать.

Сталин:

— Покажите.

Игнатьев достал альбом с фотографиями. Сталин стал листать его страницы.

«Я, — рассказывал мне Василий Никифорович, — внимательно наблюдал за ним. Лицо было спокойное, но руки по мере просмотра альбома стали все больше и больше дрожать. Он не долистал страницы, отбросил альбом, встал, взял трубку, закурил».

Игнатьев стал перечислять, что при обыске у Абакумова изъято около 350 пар различной обуви, обнаружена комната со стеллажами, забитыми отрезами шерсти, шелка и других тканей, большое количество галстуков, литые из золота дверные ручки и тому подобное.

Сталин положил трубку в пепельницу. Медленно сел в свое кресло и сказал:

— Если альбом показать рабочим и рассказать им, что стяжательством занимается советский министр, министр государственной безопасности, призванный стоять на защите их интересов, то им, рабочим, нас всех вместе взятых надо разогнать!

Была долгая пауза. Затем Сталин, обращаясь к Игнатьеву, еле слышным голосом сказал:

— Заковать в кандалы, посадить на обычный тюремный паек.

«У меня, — продолжал Василий Зайчиков свой рассказ, — по спине поползли мурашки. Сталин был в гневе, глаза его словно наполнились огнем.

И, обращаясь ко мне, сказал:

— В ходе допроса Абакумова у вас не должны дрожать колени при упоминании им разных лиц, как бы высоко они ни стояли. Вы, товарищ Зайчиков, не можете не догадываться, на чье покровительство рассчитывает Абакумов и кто так долго от имени ЦК контролировал ЧК. Не доверяю я Берии; он окружил себя какими-то темными личностями».

Когда Вася Зайчиков подробно, слово в слово пересказывал несколько раз эту часть высказываний Сталина, для нас троих — да и для Игнатьева с Гоглидзе, наверное, — стало ясно, что Абакумов, как говорится, фигура «проходная». Сталин готовился к прыжку на своего «заклятого сподвижника». Он его боялся. Мы, молодые, призванные в органы государственной безопасности, в их следственную часть по Особо важным делам, должны были стать его помощниками в крупной политической игре, дальнейшие ходы которой нам в конечном счете были неизвестны.

Как мог Сталин в присутствии Гоглидзе — верного слуги Берии — сказать, что он не доверяет Берии? Мы не сомневались, что Гоглидзе тотчас же передаст весь разговор своему патрону, а Берия хорошо знает, что делает Сталин с теми, кому не доверяет, и не будет ждать своей участи, словно кролик перед удавом, а нанесет упреждающий удар. Мы пришли к общему выводу, что в ближайшее время должно произойти что-то весьма важное, исключительное…

Все это случилось дней за 10–15 до кончины Сталина. Он не успел убрать своего главного исполнителя и свидетеля. Он, Сталин, был уже старым и немощным человеком, боявшимся своего поражения…

Зайчиков после ареста Берии по указанию Хрущева воспроизвел почти стенографически вышеприведенную беседу со Сталиным. Не знаю почему, но Зайчикова в ЦК ВЛКСМ в качестве секретаря не вернули, а отправили на партработу в Киргизию.

Следует заметить, что Хрущев в своих воспоминаниях тоже отмечал, что Сталин боялся Берии. «После войны, когда я стал чаще встречаться со Сталиным, — писал Никита Сергеевич, — я все больше чувствовал, что Сталин не доверяет Берии. Даже больше чем не доверяет: он боялся его. На чем был основан страх Сталина, мне тогда было непонятно. Позже, когда вскрылся весь механизм этой машины по уничтожению людей, которым Берия управлял и проводил акции по поручению Сталина, я понял, что Сталин, видимо, сделал вывод: если Берия делает это по его поручению с теми, на кого он пальцем указывает, то он может это сделать и по своей инициативе, по собственному выбору. Видимо, Сталин боялся, как бы этот выбор в конце концов не пал на него. Поэтому он и опасался Берии. Конечно, он никому об этом не говорил, но это было заметно».

Нельзя исключить как предположение и то, что Сталин намеревался освободить из тюрьмы «убийц в белых халатах» (они, как я уже говорил, были абсолютно невиновны), возложить ответственность за фабрикацию «дела врачей» на Абакумова и его покровителя Берию, привлечь их к уголовной ответственности и тем самым вновь укрепить свой авторитет в глазах нашего народа и мировой общественности.

Но история сыграла свою игру. Распорядилась по-своему…

Ранним утром 5 марта 1953 года в комнату, в которой я спал, будучи в гостях у студентов политехнического вуза в г. Лейстере, что недалеко от Лондона, зашел ректор и, разбудив меня, сказал, что Би-би-си передало срочное сообщение — Сталин умер. И добавил: «Обычно в таких случаях Би-би-си не ошибается».

В тот же день в Лондоне собралась вся наша студенческая делегация и вместе с Гарри Поллитом, Генеральным секретарем компартии Великобритании, вылетела в Москву; по пути следования к нам присоединились делегации коммунистических и рабочих партий других стран, направляющиеся в Москву на похороны Сталина.

В аэропорту Внуково нас встретили товарищи из ЦК ВЛКСМ, довезли на автомобилях до станции метро «Кировская» (ныне — «Чистые пруды»), оттуда на метро мы доехали до станции «Охотный ряд», пересекли Большую Дмитровку и вошли в Колонный зал Дома Союзов, где надели траурные нарукавные повязки и стали ждать очереди, чтобы встать в почетный караул у гроба великого усопшего.

Встали. Я всматривался в Сталина. Он был спокоен.

«Для него, умершего, — думал я, — все уже в прошлом. А для нас, живых…»

Звуки траурной мелодии прорезали рыдания людей, проходящих мимо гроба. В голове было пусто. Душа жила печалью. Почувствовал, что кто-то мне дышит в затылок, скосил глаза — Суслов. Оказалось, что наша делегация вместе с секретарями ЦК ВЛКСМ стояла в предпоследнем почетном карауле; за нами встали члены Политбюро ЦК ВКП(б) — продолжатели дела Сталина?!

С тех пор прошло много лет. Но перед моими глазами стоят картины скорби, охватившей наш народ, трудящихся других стран. Это была искренняя скорбь; в Колонном зале плач, на лицах людей, на ночных улицах Москвы — нескрываемые слезы, дома — печаль.

«Что с нами будет?» — этот вопрос, казалось, навис над партией, государством, народом.

Первыми последовали изменения в высшем эшелоне руководства страной. Маленков возглавил правительство, Берия стал его первым замом и одновременно министром внутренних дел, в состав его министерства вошли МВД и МГБ.

Для нас троих — Зайчикова, Колобанова и меня — приход Берии к руководству МВД означал многое. Мы не знали, куда и каким образом он повернет следственные дела, которыми мы занимались. Однако обстановка начала довольно быстро проясняться. Берия забирал в свои руки побольше власти. Он стянул к Москве внутренние войска, входившие в состав НКВД, своих людей расставил на ключевые посты в центральном аппарате министерства и в республиканских МВД.