Цвет сакуры красный (СИ) - Орлов Борис Львович. Страница 36

— Да мы тебя всю жизнь должны водкой поить! И свечки за тебя в церкви ставить! Помнишь, как ты нашу цепь прореживал? С той стороны пулеметы лупят, а ты между нами бегаешь, и ногами — под ребра. «Рассоситесь! — орешь. — Расползайтесь, мать вашу так! Ща накроют, и всех разом!» Было такое? Вот то-то! И распинал нас по двойкам. И у нас тогда только Вовчик и Баян легли. А у соседей в тот раз — два, а то и три десятка двухсотых! И ты теперь говоришь, что я тебе не должен? Что ж ты из меня, Севка, гада-то делаешь?!

Воспоминание обожгло парня, точно раскаленным железом. Он еще раз оглядел залёгших за баррикадой и рявкнул так, что с уцелевшего забора посыпались мелкие камешки:

— А ну, уроды, рассредоточиться! Разбиться на двойки, и чтобы между двойками не меньше десяти шагов! Шевелись, муфлоны беременные!

Он подбежал к баррикаде и принялся сапогами распихивать обалдевших бойцов. А в голове Волкова билось только: «Успеть бы! Ну, да папаня успел, а я, что — хуже, что ли?»

Он успел. Успел растолкать своих подчиненных, и сам успел плюхнуться в сточную канаву, шедшую вдоль улицы. А через секунду улицу накрыли трехдюймовые минометы Стокса…

Мины летели с противным шипением. Глухое «квак» выстрела, а потом — будто открыли баллон с газом. Всеволод рискнул приподнять голову и пораженно выругался. Ему удалось заметить летящую мину, которая весело кувыркалась в полете[3]. «Да что они там, кирпичами что ли стреляют?» — подумалось Волкову. Впрочем, забивать голову посторонними мыслями было некогда: раздался истошный вопль «Цилай!»[4], и на улицу повалили китайцы. Они бежали, неуклюже выставив вперед винтовки с примкнутыми штыками. Всеволод презрительно скривился, а в голове промелькнуло читанное где-то: «Оружие, сволочи, как бабы держат»[5]. Он прижал к плечу приклад «дегтяря», примерился и дал первую очередь.

Бежавшие первыми рухнули, словно у них выдернули землю из-под ног. Часто-часто захлопали винтовки красноармейцев, слева зарычал второй «ручник». Китайцы развернулись, и все так же, в полный рост, бросились наутек. Им били в спину, и Волков с какой-то непонятной гордостью отметил, что на улице осталось не менее десятка тел в голубоватой форме. «А ведь это еще «станкач» молчал», — удовлетворенно подумал Всеволод и вдруг ему стало как-то не по себе. От вида убитых парень ощутил не то стыд, не то страх. Да, ему уже приходилось убивать. И тогда на болоте, и, наверное, тогда на Кавказе, и даже здесь, вчера. А ему совсем не жалко их — тех, чья жизнь оборвалась из-за него. Но тут же откуда-то из глубин подсознания раздался голос, очень похожий на голос отца: «Видишь ли, сын, убивать врагов — наш долг, наша тяжелая обязанность, наша кара. Потому что мы — мужчины. И тот, кто поднимет на нас руку, должен знать: он протянет ноги!» Всеволод тряхнул головой и крикнул:

— Все целы?!

— Все… все… все…

— А раз все, тогда взяли лопатки и роем себе убежища. Сейчас нам добавят жару.

С этими словами парень сам взялся за саперную лопатку и принялся углублять канаву, пытаясь отрыть что-то вроде лисьей норы. «Если там подождут еще минут двадцать пять — тридцать, то я успею, — думал Волков в такт ударам лопаты в твердую желтоватую почву. — Вот еще чуть-чуть, и успею…»

И он успел. Когда снова заквакали минометы, он закатился в глубокую узкую щель и, прижимая к груди пулемет, принялся считать разрывы. Минометы выстрелили двадцать семь раз, а потом снова раздалось «Цилай! Цилай!», и Всеволод вынырнул со дна канавы. Пулемет угнездился на сошках, короткие рубленные очереди понеслись навстречу вопящим людям, и маленькие смертоносные свинцовые осы вгрызлись в тела.

С левого фланга заработал второй «дегтярь», сквозь очереди пробилась винтовочная пальба, но китайцев оказалось слишком много, чтобы два ручных пулемета и восемнадцать трехлинеек могли их остановить. Серо-голубая волна накатывалась все ближе и ближе. Всеволод смел очередью троих, подобравшихся на уверенный бросок гранаты, повернул ствол вправо и услышал, как сухо щелкнул вхолостую боек. По спине пробежал предательский холодок: враг слишком близко и можно не успеть поменять диск. Руки сами сбросили опустошенный магазин, потянули из брезентовой сумки полный, когда Волков понял, что не успевает. Прямо на него огромными прыжками мчался, выставив перед собою штык, сухонький китаец с перекошенным от злости лицом. Всеволод перехватил пулемет точно дубину, примерился…

Длинная очередь максима отшвырнула китайского солдата куда-то вбок. Станкач ударил вовремя — ни секундой раньше, ни мгновением позже. Тяжелый пулемет лупил длинными — выстрелов на сто, очередями, поливая китайцев свинцом точно водой из шланга. Вот он поперхнулся на мгновение — кончилась лента, но теперь уже врезали оба ручника, а еще через несколько секунд максим вновь продолжил свою работу.

Китайцы оказались в огневой ловушке и заметались. Может быт, они были хорошими землепашцами или носильщиками, но вот солдатами они были отвратительными. Вместо того, чтобы залечь и хотя бы попытаться подавить пулеметы ответным огнем, они бросились в рассыпную, в тщетной надежде убежать от пули. Разумеется, это не получалось, и вскоре весь пустырь, а может быть — маленькая площадь, оказался засыпанным трупами.

Внезапно Всеволод сообразил: после такого китайские артиллеристы не успокоятся, пока не перероют снарядами и минами всю прилегающую к этой бойне местность. Они просто обязаны это сделать, иначе их свои же пехотинцы на штыки поднимут. И заорал таким дурноматом, словно ему прищемили что-то очень дорогое, интимное:

— Отходим! Отходим! Отходим!

Полувзвод откатился метров на двести — двести пятьдесят и занял оборону в районе какого-то не то склада, не то амбара, не то вообще неизвестно чего. Но у это строения были довольно толстые глинобитные стены, в которых красноармейцы тут же принялись ковырять бойницы. А по тому месту, где они только что крошили китайцев снова ударила артиллерия. Только теперь это были не минометы, а легкие гаубицы…

Добрый час китайские артиллеристы долбили опустевшие позиции. Потом подключились минометы, и только потом поднялась в атаку пехота. Вспомнив рассказы отца и его однополчан, Волков определил, что тут работает гаубичная полубатарея и три миномета, классифицировать которые он не решился, не имея ни малейшего понятия, что это: очень ослабленная батарея, или очень усиленный огневой взвод? Когда снова раздалось заунывное «Цилай!», Всеволод хмыкнул:

— Снаряды у засранцев, упс… Так, — повернулся он к своим подчиненным. — Второй номер мне, живо! А то я и стрелять, и диск снаряжать не нанимался…

К нему тут же подобрался самый крупный из японцев Тамая и принялся, пыхтя и высовывая от усердия язык, набивать патронами пустой диск. Вдруг он прищемил палец и, отдуваясь, горячо зашептал проклятья непослушному железу…

На этот раз китайцы не мчались в атаку точно оглашенные, а шли сторожко, перебежками, прижимаясь к стенам и подолгу замирая перед очередным броском.

— Смотри-ка, — Волков толкнул Тамая в плечо. — К вечеру поумнели.

— Поумнели, — согласился японец, не поднимая головы. — Поум…

Договорить он не успел. Ума китайцам хватило ненадолго. Словно бы повинуясь беззвучному приказу они все нестройной толпой кинулись вперед, мешаясь и отталкивая друг друга.

Пулеметы ударили разом, щедро рассыпая свинцовый горох навстречу первой волне атакующих. Врезали винтовки: сперва — дружным залпом, а потом заполошно зачастили вразнобой. Китайцы снова влетели в огневой мешок, только теперь пулеметы работали по фронту, а стрелки с трехлинейками — с флангов.

— Вижу, что у тебя дела в порядке, — рядом с Всеволодом возник из ниоткуда взводный Белов.

В этот самый момент парень сражался с перекошенным патроном. Наконец, он в сердцах от души врезал кулаком по заевшему затвору, и тот поддался, выплюнув зажеванный патрон. Всеволод с чувством помянул мать товарища Дегтярева, мать бывшего царского полковника Роговцева[6], матерей всех тех, кто собирал его ДП-27 и выпускал эти самые патроны, и снова принялся за расстрел китайской пехоты. Одновременно, не отрываясь от пулемета, он буркнул: