Страдания князя Штерненгоха (Гротеск-романетто) - Клима Владислав. Страница 6

Несколько минут они молчали; негодяй раскуривал трубку, из которой капали черные капли.

— Говори! — загудел он придушенным, как будто из пустого храма доносящимся голосом, одновременно так хлестнув ее по обнаженной икре, что через секунду на подушку брызнули алые капли.

— Мой Единственный — ты Единственный! — завыла моя потаскуха, но даже не дрогнула. — Я именно об этом думала: как это возможно, что когда я тебя не вижу, не слышу, не осязаю, я все время чувствую себя сидящей на раскаленном железе? Скоро я не смогу выдержать ни минуты без присутствия твоего тела… Раньше я повторяла про себя: если меня постигнет это безумие, которое называют любовью, мне достаточно навеки хранить в душе Его фантазм: тогда я полностью стану им и буду с ним, а Он станет мною и будет со мной! Только людишки без души и без фантазии хотят прикоснуться к грубому телу, почувствовать его на ощупь и увидеть глазами, услышать грубыми ушами этот грубый материальный голос, потому что, любимый мой, твой голос так груб по сравнению со сферической музыкой архангелов, представляющей каждый вздох в моих сновидениях; и — как ты, оказывается, уродлив по сравнению со страшными метамистическими драконами Серафима, так жутко-сладко посещающими и целующими меня каждую ночь! — Это ты! — Однако, несмотря на все это, я постоянно хочу тебя видеть и слышать… Я… Любовь это подлость, самая большая из всех возможных! Кто влюбится, перестает быть человеком. Воля растворяется в ее болоте. Ни один сумасшедший дом недостаточно безумен для влюбленного. Кто влюбится, того тут же следует повесить. Нет в мире такого уголка, который принял бы такого отверженного. Смерть — спасение для него. Лучше сдохнуть, чем пасть жертвой бесчестия, которое и есть любовь…

— Женщина! — зевнул он.

— Ты, конечно, не любишь меня, правда? Ты не нуждаешься в моем постоянном присутствии, не так ли? Тебе достаточно мечтать обо мне и мастурбировать, ведь так? Я хороша лишь для того, чтобы ты мог хлестать меня, правда? Ну, скажи, скажи, чтобы я могла, в конце концов, застрелиться!..

— Дура, как всегда! — зашипел мальчишка. — Твой способ любви свойствен всем бабам без исключения и девяноста восьми процентам мужчин, или, так сказать, порченых женщин. Настоящий Мужчина с ним не знаком — и так его можно опознать. Ты так по-звериному сильно притягиваешь меня, ты чертовски соблазнительна, скользкая бестия, я никогда не сказал бы, что на этой паршивой планете могло бы что-нибудь так соблазнять меня… разве что она сама. Отвратительная приманка! Но я сказал себе раз и навсегда: если ты еще хоть на йоту усилишь на меня свое мерзкое давление, мы больше не увидимся! Любовь — как собака: если она послушна, она хороша, если нет, если ей захочется схватить меня за горло, — я ее задушу! Да, девка, я стремлюсь к более высоким целям, чем женские ляжки, ты для меня — всего лишь вкуснейшее жаркое, но я не живу для того, чтобы жрать!

— Я знаю, знаю, мой Возвышенный, Святой, — лебезила она покорно перед неотесанным грубияном. — Мне этого вполне достаточно; главное, чтобы в твоих чувствах ко мне была хоть капля настоящей нежности… Я не хочу, чтобы ты был женщиной, чтобы ты был рабом. О мой Властелин! Мужчина лишь играет женщиной, насилует ее, крушит ее… Но он должен делать это как следует; только тогда он ее любит достойно, по-мужски, и только тогда она любит его по-женски…

И подав ему толстую березовую розгу, она перевернулась на живот. Одним рывком он сорвал с нее и изодрал в клочья драгоценную, шитую золотом и украшенную бриллиантовыми звездами одежду и всыпал ей, наверное, сорок — и каких! — ударов. Я бы на ее месте умер. Она слегка шипела и выла, но не громче свиста розги. Она вертела своей задницей, которую я сегодня впервые видел голой, но ни разу не попыталась защитить ее рукой…

Затем, закрывая красное, мокрое, искаженное лицо платком, она на коленях подползла к негодяю и положила голову ему на живот. Как собака…

— Даже если бы я говорила языком Бога, я не сумела бы высказать тебе свою благодарность! Ты мне дал все, все, я сама — лишь твой подарок и твоя собственность! Я была ночью, а ты сделал из нее солнце; я была пуста, и ты наполнил меня и переполнил золотом, алмазами и ароматами. Из одних лишь боли и мерзости меня вылепила рука дьявола. Ты сотворил из меня громовую Ниагару постоянно умертвляющего наслаждения и Благословения, мчащуюся не вниз, а вверх, в горние Высоты! Каждая пылинка, которую теперь я вижу, для меня — луч Божьего Ока! Феерическим, ужасающим цветком предстает каждая моя мысль. Из последней нищей ты сделал королеву королев, мало того! Из слизкого червяка — Богиню! По сравнению со мной что такое Гера или Афродита дурака Гомера — ни рыба ни мясо!

— Но ведь я все время повторяю тебе, что ты моя маленькая, глупая мокрица! — заворчал он, ворочая ее туда-сюда и пытливо на нее глядя, вроде как лев лапой переваливает с боку на бок пойманного человека, не зная, жив он еще или мертв. И моя очаровательная женушка позволила ему катать себя как скалку и, пытаясь обвязать остатками платья свои раны, продолжала полушепотом:

— Да, это я! Мокрица, сучка, червяк — баба! Помойка, на которой растут отвратительные дети. Тьфу на нас! Мы нули; только когда перед нами стоит мужчина, тогда из нуля что-то может получиться. Мы ползучие растения; без вас мы бессмысленны. Мы — 1/10, мужчина — 9/10. Логично бы было, если б любой мужчина мог просто так взять и раздавить каждую женщину. Даже самый маленький и слабый мужчина выше самой большой женщины; не гримасничай, ты еще мальчик! Но одновременно ты — Мужчина, самый большой мужчина, единственный настоящий мужчина. Только у тебя одного есть характер и сознание собственного достоинства. Воля, которая действительно властвует; ты всегда делаешь только то, что тебе нравится. Тебя никто не делает. Ты единственный стоишь крепко на ногах, в то время как все человечество шатается как пьяное. Ты — мой Наполеон, ты ведь знаешь, как ты похож на его портрет работы Герена. Однако в лице у тебя есть нечто еще более духовное, но нисколько не гамлетовское… Но я, я самая слабохарактерная, самая разорванная женщина в мире! Ты и понятия не имеешь! — Она расплакалась. — Меня везде считают чудом женской силы, пламенем отваги, — а что я такое? Шлюха, всего лишь шлюха, тряпка, мечущаяся среди таинственных черных бурь… Я даже не человек, только какой-то причудливый инструмент; не, как я внушала себе, суверенная Игра — а всего лишь игрушка! Ты, моя гранитная скала, ведь ты когда-то считал меня сильной. Но разве может быть сильным тот, кто, подобно мне, еще в детстве сошел с ума на многие годы — а когда я пришла в себя, то лишь затем, чтобы предаваться безумию.

— Так расскажи мне, наконец, о своей жизни! Как можно короче!

— Расскажу, как можно короче. Ты будешь первым и последним, кто услышит это!

Мое детство было необычным, мое воспитание единственным в своем роде. Отец — он тогда еще не был таким ужасным чудаком, каким стал позднее, но от самого рождения большой мизантроп — мечтал лишь об одном: произвести на свет потомка как можно более энергичного, самостоятельного, геройского, пламенного, дикого, аморального. Он во мне не разочаровался, я была хорошим тестом для его, впрочем, не особенно умелых рук. Он воспитывал меня с отвагой, достойной уважения. Думаю, таким образом не воспитывался ни один ребенок. Не так, чтобы сделать из меня послушную наседку, овцу, но устрашающую орлицу, львицу. Ты, конечно, не из тех дураков, которые скажут: поэтому ты и получилась такая, раз тебя так воспитали; такой я бы стала при всех обстоятельствах; но, может быть, под этим благодатным солнцем я выросла намного выше, чем под тучами обыкновенного воспитания в свинарнике.

Он любил меня, только одну меня в мире; он презирал всех людей — кроме себя, бедняжки; и лишь во мне он видел себя. Он всегда ласково, по-детски, трогательно обращался со мной, и резко, бесцеремонно со всеми остальными… Если он наказывал меня, то только потому, что, по его мнению, я была слишком кроткая, робкая, деликатная. Я любила его и не стыжусь этого. Но теперь я, хотя и убила его, все еще смертельно его ненавижу — ох, ох! Я презирала всех людей, как насекомых. Только в нем я видела человека, себя.