Пёс (Роман) - Маркиш Давид Перецович. Страница 18

— Ну вот, — сказал нищий, подойдя к столу, но не садясь. — Выбирай, кого хочешь. — Приглашая Вадима, он широко обвел девушек рукой. — Это совсем недорого. Вот: — Выбросив пальцы, он показал, сколько именно. — Скидка — раз, и еще я не беру мои комиссионные — это два.

Управившись, наконец, с юбкой, проститутка отошла от зеркала и, сдернув с нищего его шляпу с куриным пером, со смехом надела ее на себя.

— Русо? — спросила проститутка, все еще смеясь. — Коммуниста?

— Да нет, — пробормотал Вадим Соловьев, с опаской глядя на неестественно большие и высокие груди девушки, выползающие из-под низкого выреза кофточки. — Беспартийный я. А вы что — партийная?

Нищий не мешал разговору. Отойдя в сторонку, он прохаживался вдоль полки с товарами, разглядывая винные бутылки. Он сделал свое дело, и дальнейшее, казалось, вовсе его не интересовало.

— Ну, пойдем, — отсмеявшись, сказала девушка и, поскольку Вадим Соловьев не двигался с места, потянула его за рукав куртки. — Пойдем, русо.

Вадим выдернул рукав и отступил к двери, а девушка удивленно и сердито взглянула на нищего, гуляющего вдоль полки. Проститутки за столом загомонили что-то все разом, адресуясь, очевидно, к нищему; он, не оборачиваясь и никак не реагируя, подался вдоль полки поближе к выходу.

Нащупав дверную ручку, Вадим нажал на рычаг и, пятясь, переступил порог. Нищий выскочил вслед за ним стремительно, чуть не сбив Вадима с ног. Несколько шагов отойдя, нищий вдруг остановился.

— Шляпу забыл! — показал нищий и, отпахнув полу плаща, сунул Вадиму Соловьеву большую оплетеную бутыль вина. — Погоди минутку…

Не пришлось ждать и этого: едва нищий приоткрыл дверь, как шляпа, брошенная меткой рукой, угодила ему в лицо. Негромко выругавшись, нищий напялил ее на голову и вернулся к Вадиму.

— Ну, ты даешь! — более потерянно, чем укоризненно, сказал Вадим Соловьев. — С ума сошел, что ли?

Вместо ответа нищий потянул у него из рук бутылку, открыл, хлебнул, обтер шляпой и вернул Вадиму. Выпил и Вадим.

— Нехорошо даже, — продолжал Вадим уже на ходу. — Я к тебе как к товарищу, а ты мне за это выставляешь блядь. И как ты не понял, честное слово! Мне ребята в Москве говорили: «они нас там, на Западе, ни черта не понимают. Ты им про Петра, а они тебе все время про Ерему». Ну, если б меня какой-нибудь там торгаш не понял или богач — но ты!.. Да и как я с ней лягу, когда я с ней даже познакомиться не успел? А она еще тащит…

Вадим сделал паузу, и тогда заговорил нищий. Вадим настороженно вслушивался в звучание итальянской речи, стараясь поймать хоть одно знакомое слово. Но нищий говорил быстро и, казалось, сбивчиво:

— Ты не бойся, я это все равно устрою. А как же! Конечно, они не первый класс, но зато знакомые. Я к ним скольких уже переводил, и никто не жаловался и не заболел потом. А скидку еще кто даст? Лучше всего, конечно, без денег, чтоб совсем ничего не платить. Зато вино у нас теперь есть, это тоже хорошо. Сколько она там хотела? Из этого по-честному надо отнять вино. — Нищий, далеко выпростав руку из рукава плаща, стал загибать пальцы, считать. — Ну, что, получается неплохо. Сегодня даже по любви больше берут, если хочешь знать. A что ты здесь знаешь? Направо, налево — и все. Тебя кто хочешь обштопает, а я хочу по-честному: добром за добро. Я, может, добром за добро уже сто лет никому не платил, потому что случая такого не было. Я, вот посмотришь, так сделаю, чтоб ты меня потом вспоминал, мне, может, это как раз надо… А если она не захочет по-хорошему, я ее прокляну!

Кого собирался проклясть нищий — этого Вадиму Соловьеву не дано было узнать. Отчаявшись понять что-либо из красивого потока слов своего товарища, он вернулся к своим мыслям, которыми ему так хотелось поделиться с кем-нибудь, готовым благожелательно слушать. А нищий и слушал, когда сам не говорил.

— Мне что надо, камрад? — спросил Вадим после очередного глотка из бутылки. — Мне надо, чтоб меня понимали; это главное. Деньги, заводы-пароходы — это все ерунда, пуговицы. В России у меня было пятьсот человек, ну, четыреста, которые понимали, что я такое есть, потому что читали меня. А если б меня печатали — тысячи понимали б, десятки тысяч!.. А здесь кто меня поймет? Вон, мне уже предлагали: поедешь в Америку, поступишь на какие-то гнусные счетные курсы, купишь цветной телевизор и домашние ботинки на резиновом ходу. Хрен вам, идиоты! Плевал я на ваш телевизор! Я останусь в Риме, он мне нравится. Вот ты, — он, остановившись на миг, схватил нищего за плечи и встряхнул его, — ты хочешь телевизор? Не хочешь? А на курсы? Ну, вот. Я остаюсь здесь. Лучше с тобой разговаривать, чем с какими-то там счетоводами. Мне вызов прислал из Парижа парень один, Рогов его зовут — не поеду. Он там, Рогов этот, журнал заварил, «Ось» называется: стихи, проза. А в журнале — кто? Рогов, да Колодный, да Рубинчик, да опять Рогов. Это же срам один! Свободная русская литература! Нет, я в Москве без них обходился, и здесь тоже обойдусь. «Ось»! Да я лучше сам журнал открою. Понимаешь, камрад? А если понимаешь — зачем тогда потащил меня к этим девкам? Я ведь, даже двух слов с ними сказать не могу. Валить их — и все? Нет, так неинтересно.

Нищий выслушал Вадима Соловьева с покорным видом, не мешая ему и не перебивая. В отличие от Вадима, звучание чужой речи было ему совершенно неинтересно; точно так же он не прислушивался бы к речи китайской или к шуму ветра. Нищий думал об этом русском, об этом славном парне, о том, зачем он дал ему, нищему, денег, зачем кормил его и поил. Он искренне хотел отблагодарить Вадима — и его отказ от льготных услуг проститутки огорчил его и как бы даже обидел. Этот неожиданный отказ, однако, еще более укрепил нищего в его желании доставить Вадиму приятное, душевно отплатить ему. Такая отплата была нужна и приятна прежде всего самому нищему; и в последнем плане, составленном нищим для собственного удовлетворения, Вадиму Соловьеву отводилась второстепенная роль.

Вадиму казалось, что идут они бесцельно, куда несут их ноги, туда они и идут. Разговаривая сам с собой, обстоятельно доказывая себе свою правоту и неправоту всего остального мира, он уже почти забыл о медвежьей услуге нищего и был благодарен ему за эту ночную прогулку. Пора было и спать ложиться, и, когда нищий остановился перед грязной дверью в темном, грязном дворе, Вадим был уверен, что его товарищ привел его к себе ночевать. Вид вонючего двора, освещенного высокой луной, и приземистых, как бы присевших на корточки домишек вполне соответствовал представлениям Вадима Соловьева о жизни западных нищих. Ну, что ж, встреть он, Вадим, такого отличного нищего в Москве — он бы тоже привел его ночевать в свою московскую конуру и нищий, наверняка, воспринял бы это как должное.

Ощупью поднялись они на один пролет крутой каменной лестницы, и нищий, отдуваясь, решительно забарабанил в дверь кулаком. Собака стояла рядом и колотила хвостом по ноге Вадима. Вадиму это было неприятно, он отодвинулся.

Дверь открыла женщина лет тридцати, заспанная, в ночном халатике, накинутом впопыхах. Отодвинув женщину, нищий шагнул через порог и, по неосвещенному коридорчику проведя Вадима в тесную кухню, включил там свет. Следом за ними вошла и женщина и, кутаясь в короткий халат, выжидающе остановилась в дверях.

— Май дотер! — указывая на женщину, сказал нищий, а потом перешел с английского на итальянский. — Миа филья! Суо марито ста ин приджоне. Ла фарай фоттере! [1]

Вадим Соловьев улыбался приветливо. Такого нищего человека поискать надо! Конечно, нет у него никакого дома, вот он и привел Вадима к дочери, поднял ее с кровати среди ночи.

А нищий, словно бы окончательно утверждая приговор, поднял руки на уровень своего лица и, примитивно действуя грязными искривленными пальцами, показал, что Вадиму Соловьеву надлежит сейчас сделать с этой женщиной, озадаченно стоящей в дверях, в распахнувшемся халатике. До нее, видно, дошел смысл сказанного и продемонстрированного, но она ждала разъяснений.