Сказки Золотой Праги - Русецкий Ф. П.. Страница 6

— Иду службу искать.

— Ах, переверни меня, переверни на другой бок, — попросил мостик. — Уж много лет все ходят только по этому боку, и никто не догадается перевернуть меня на другой. Переверни — я тебе отслужу.

Девица перевернула мостик и пошла дальше. Шла, шла и встретила вшивую собачонку.

— Дай бог тебе счастья, собачка! — поздоровалась девушка.

— Дай бог счастья и тебе, девица! — ласково ответил песик. — Куда ты идешь, куда?

— Иду службу искать.

— Обери с меня вошек, — попросила собачка. — Сколько уж народу мимо прошло, а никто надо мной не сжалился. Я тебе отслужу.

Девица хорошенько ее обчистила и пошла дальше. Долго ли, коротко ли, подошла она к старой груше.

— Дай бог тебе счастья, грушенька! — поздоровалась она с деревом.

— Дай бог счастья и тебе, девица! Куда идешь, куда?

— Иду службу искать.

— Ах, стряси с меня груши, стряси. Мне уж их держать не под силу, а никто не срывает… Я тебе отслужу.

Путница хорошенько потрясла и всю грушу и каждую ветку на ней, так что дереву гораздо легче стало. Потом пошла дальше. Шла, шла и видит: на зеленом лужку бычок пасется.

— Дай бог тебе счастья, бычок!

— Дай бог счастья и тебе, девица! Куда идешь, куда?

— Иду службу искать.

— Выведи меня отсюда! Сколько уж лет я тут пасусь, а никто за мной не приходит. Я тебе отслужу, — попросил бычок.

Вывела она бычка с этого луга и пошла скорей дальше. Шла, шла, видит: печь, а в печи неугасимый огонь горит.

— Дай бог тебе счастья, печка!

— Дай бог счастья и тебе, девица! Куда идешь?

— Иду службу искать.

— Ах, выгреби из меня огонь. Сколько уж лет он меня жжет, а никто его не выгребет. Я тебе отслужу.

К печи была прислонена кочерга. Взяла ее путница, выгребла огонь из печи и скорей дальше: столько ей в дороге дел переделать пришлось, что большая задержка вышла.

А дальше путь шел густыми лесами. Шла она, шла теми густыми лесами, старыми дорогами. Кругом — ни души. Вот, наконец, видит: маленький лесок. И в том леску одинокая избушка. Вошла она в избушку: и там — никого, только какая-то старуха.

А была та старуха сама Баба-яга.

— Дай бог тебе счастья, хозяйка! — поздоровалась девица.

— Дай бог счастья и тебе, девица! Куда же это ты одна бредешь, куда?

— Иду службу искать. А что, если б я к тебе попросилась, ты меня не взяла бы?

— Что ж, возьму. И ничего тебе делать не надо, кроме как эти вот одиннадцать комнат подметать… Только вон в ту, двенадцатую, никогда не заглядывай!

— Как скажешь, так и буду делать, — ответила девица и, только с дороги немножко отдохнула, сейчас же за работу принялась.

Подметала она, подметала изо дня в день одиннадцать комнат, но войти в двенадцатую ей и в голову не приходило. А все-таки больно чудно казалось, отчего это туда даже заглянуть нельзя! Думала она, гадала, что бы там такое могло быть, но так и не догадалась. Потом стала думать, как бы ей разузнать об этом. И в конце концов решила хоть одним глазком посмотреть, что там такое.

Вот раз Баба-яга пошла куда-то в костел. Наша девица только того и ждала. Когда решила, что Баба-яга уж где-нибудь в костеле и устроилась там удобно, кинула она метлу в угол, потихоньку подкралась к дверям и приоткрыла их так, чтобы одним глазком только внутрь заглянуть. Видит: посреди комнаты три большие кадки стоят.

— Что же может быть в этих кадках? — спросила она себя.

Отворила дверь побольше и увидала: в одной червонцы, в другой серебро, в третьей золото. Больше ей уж там нечего было делать, но — словно кто ей шепнул, — подбежала она к золоту, окунулась в него вся и позолотилась.

— Хоть память, — говорит, — останется.

Она решила, что брать ничего не надо. И бросилась бежать, что есть духу!

Худо ли, хорошо ли, только вернулась Баба-яга из костела домой. Видит: комнаты не подметены, двери в двенадцатую распахнуты, по всему полу золото разлито. Поняла она, что случилось. Схватила железные гребешки, села верхом на мялку для льна и — айда за девицей!

Уж совсем ее возле печи догнала, да печка пропустила беглянку, а сама, как только Баба-яга примчалась, взяла да развалилась и весь огонь на старуху выкинула. Огонь жаркий был! Мялка у Бабы-яги дотла сгорела, сама она от жары без памяти упала, и всю ее опалило. А наша позолоченная девица далеко убежала.

Пришлось Бабе-яге дальше на своих на двоих бежать. Возле бычка опять она девицу догонять стала да кричит ей противным голосом:

— Ах ты, такая-сякая! Погоди, вот я с тебя всю позолоту этим гребешком сдеру.

Но бычок пропустил девицу, а на Бабу-ягу, рога наставив, кинулся. И загнал ее бог знает в какую даль.

Пробежала наша девица часть пути. Возле груши Баба-яга опять за ней по пятам гнаться стала. Но дерево взяло и свалилось на Бабу-ягу, да чуть-чуть ее не задавило.

Когда Баба-яга вылезла из-под груши, девица была уже возле собачки.

— Ах, милый песик, помоги мне! — взмолилась она, потому что Баба-яга опять уж ее настигала. Собачка была теперь крепкая, проворная. Она выскочила навстречу Бабе-яге, изорвала на ней одежду и искусала ее.

Девица что есть мочи побежала дальше. Оглянулась, только когда мостик перебежала. Теперь, слава богу, она была за рекой. Глядит, а Баба-яга уж на мостик взошла. Но только взошла, мостик под ней нарочно перевернулся, и Баба-яга бултых в воду по самые уши! Стала она тонуть, а все кричит вслед убегающей:

— Погоди же ты, обезьяна негодная! Только до тебя доберусь, всю кожу сдеру. Видишь эти гребешки?

Но напрасны были все ее проклятья и угрозы: перебираться через реку она побоялась.

Наша золотая девица уже подходила к дому. Подходит и слышит — на отцовском дворе петух запел:

Но золотая девица не пошла в дом: мачехи побоялась. А пошла она к колодцу, где прежде плакала. Пришла и села возле него. Увидела ее там мачехина дочка, побежала скорей к матери:

— Мама, мама! Та-то ведь со службы уж вернулась, и кабы ты видела! Вся в золоте!

— Что ты врешь?

— Верно говорю: у колодца сидит.

Побежала мать к колодцу. И, хитрая такая, притворилась ласковой, стала звать падчерицу в дом. А все ради того, чтобы разузнать, где та была и как бы дочке тоже озолотиться. Только падчерица вошла в комнату, все кругом так и засияло. Тут мачеха стала еще приветливей, осматривает ее со всех сторон и превозносит до небес, а свою дочь ну бранить и ругать:

— Вот видишь, видишь! Кто по свету походит, тот всегда чего-нибудь раздобудет. А ты только и знаешь дома торчать. Шла бы, красавица, в люди, чтобы из тебя что-нибудь вышло!

— Что ж, — отвечала дочь. — И пойду. Почему бы мне не пойти? Только пусть расскажет, куда идти-то.

Падчерица подробно рассказала ей, куда. А мачеха собрала родную дочь в дорогу, да не так, как падчерицу собирала. Напекла ей сдобных булок, велела одеться во все новое и пошла далеко провожать. Да еще батожок сама несла. А та шагала гордо, идя поступать на службу, за которую ее должны озолотить.

Шагала она, шагала и подошла к мостику. Но не стала с ним здороваться и ничего ему не сказала. А когда мостик попросил перевернуть его другим боком, потому что с этого уж очень его потоптали, она ответила:

— Больно нужно мне с тобой возиться!

Пришла к тому месту, где собачка лежала. Попросила собачка ее почистить и обещала отслужить. Но белоручка ответила, что до такой вшивой дряни не дотронется. На грушу и не взглянула. Бычка, только завидела, подальше обошла. Пришла к печи. Печь и на этот раз жарким огнем горела. Стала она просить девицу, чтобы та, ради бога, не дала ей сгореть: я, мол, тебе отслужу. Но девица притворилась глухонемой. Наконец пришла в лесок, к той самой избушке. Вошла в дом, видит: Баба-яга за столом сидит.