Если (ЛП) - Джонс Н. Г.. Страница 9

Инцидент разбудил какую-то потребность внутри меня, изобразить что-то на холсте. К сожалению, холст был дорогим, как и краски. Я уверен, что словосочетание «голодающий художник» имеет прямое отношение к огромной стоимости материалов для художников.

Мне нужно было осторожнее относиться к этому желанию, и это раздражало. Вот поэтому для меня было безопасно совсем не рисовать. Я не хотел ничего пробуждать. У меня была сторона, которая была бешеная, особенно когда дело касалось того, чем я увлечен. Соблазн рисовать провоцировал другие стороны меня, которые я не мог контролировать. Это не всегда могло помочь, но я сводил риск к минимуму.

Каждый раз, когда я видел эту девушку, утопающую в цвете и свете, это освещало эти маленькие искры во мне. Но я был в состоянии ослабить это. Я видел ее только по несколько секунд за раз, и моя «жажда» не была такой сильной. Но этот взрыв хаоса и адреналина, который мы испытали вместе, толкнул меня к переломной точке. Сенсорный опыт был подавляющим, и пока я спал, то грезил об этом: кремовый оттенок ее голоса путешествовал неровными волнами по моему видению, когда она кричала остановиться.

Наблюдая, как ее лавандовое очертание желтеет, когда она пытается не скулить от страха. Прозрачные фигуры плавали прямо передо мной, как разбитый бокал, когда моя злость нарастала. Постоянная вонь мочи в переулке, перебиваемая запахом бензина, когда чертов мудак толкнулся своими бедрами к ней.

Действие было более живое, чем я испытал за последние несколько лет. Теперь я был вынужден создавать, потому что в это раз, это было больше чем несколько секунд, и это было больше чем наблюдать за ней на расстоянии. Между нами появилась связь.

Поэтому у меня была идея. Я пошел в центр и купил несколько баллончиков с дерьмовой краской. Затем пошел к мусорным контейнерам, собрал пустые коробки и выровнял их. Как только было достаточно, я зашел в здание, которое было мне знакомым, и был доступ к крыше.

Разложил весь картон, готовый преобразовывать формы, цвета и свет, которые жили в моем видении физической реальности.

Я потряс банку с ярко-желтой краской, мои пальцы покалывало от знакомого звука перемешивания краски. Затем я начал распылять. Красное. Голубое. Зеленое. Краска распылялась, заполняя унылые коричневые коробки, в которых когда был чей-то товар фирмы Home Depot.

Когда устал фокусироваться на небольших деталях — гнилые зубы Наркомана, слезы текущие по лицу девушки — моя рука начала дрожать. Я ухватился за баллончик еще крепче, но дрожание осталось, и я бросил его вниз на картон.

Я не мог выразить то, что хотел, на этих кусках картона. Слишком боялся потеряться в искусстве. Не мог отказаться от лекарств, которые вызывали периодический тремор. Я был напряжен. Я не позволю — не смогу позволить — вдохновению завладеть мной.

Я не должен был пытаться рисовать. Я считался вундеркиндом в семь лет, когда творил многое лучше, чем взрослый. Я мог видеть вещи в своей голове, и затем мои руки и глаза просто знали, как манипулировать карандашом или кистью, чтобы воплотить это в реальность.

Что делало меня уникальным в юношеском возрасте — не только моя способность копировать что-то, что я видел, но также интерпретировать вещи, выражать их в форме. Этого не было, пока моя мама не заметила, что я говорю что-то типо: «Голос Сары похож на фейерверк», или «Из-за Миллера мои пальцы холодеют», она вынудила меня выразить всё это. Оказалось, что у меня была не только способность рисовать мир, но я чувствовал более утонченно, чем все остальные. Одно питало другое, обеспечивая невероятно хорошее творчество.

Конечно, у меня были уроки и тренировки, но мои настоящие способности пришли изнутри, бешеная истерия цвета, зрения, звука, прикосновения, вкуса. Что-нибудь стоящее случалось с полной открытостью. Это означало никаких умеренных эмоций и никаких удушающих лекарств.

Поэтому через несколько часов я пнул, раскрашенный краской, картон, раздраженный и пораженный. Может, другим будет в удовольствие, изображенное на картоне, но я видел, что это дерьмо. Дерьмо. Дерьмо.

Я упаковал свои баллончики с краской и направился вниз. Полагал, что вернусь на Скид на какое-то время. То место, где не нужно волноваться о том, что тебя выгонят за бродяжничество. Достаточно времени прошло, чтобы девушка влилась в свою повседневную жизнь, и нам не нужно было проходить через весь этот неловкий процесс благодарности. Может, она даже не узнает меня в течение дня. Это было бы идеально.

Я продолжил идти несколько минут, когда я услышал, как кто-то крикнул:

— Эй!

Я продолжил идти. Я не знаю никого. Это не мое дело.

— Эй!

Дерьмо. Я узнал нотки и «облик» голоса. Да, иногда одни и те же звуки звучат одинаковыми, но эти были точно ее. Я восхищался ими слишком долго, чтобы не признать это.

— Эй, ты, — я опустил голову и ускорил темп, надеясь, что про меня забудут.

Бёрд

— Симмонс, Фонтено, Ортега, Свон. Все остальные, спасибо вам. Это все на сегодня.

Еще один отказ, еще один день в жизни Аннализ Робин Кэмпбелл, так же известной как Бёрди или Бёрд. Боль никогда не притуплялась, но я не позволяла этому остановить меня. Я знала, что легко не будет, поэтому не могла злиться, что это тяжело. По крайней мере, это я повторяла себе. Правда была в том, что то, что я любила, становилось источником боли для меня. Это должно было стать моим спасением. Я могла танцевать и забыть о том, что была другой. Но после полутора лет в ЛА, танец стал способом пролить свет на изъян. Я просто нуждалась в перерыве, одном перерыве, чтобы напомнить себе, какого это чувствовать радость, когда я танцую, вместо давления и разочарования.

Я натянула свои митенки, закинула ремешок сумки на плечо и вышла из зрительного зала центра ЛА, который был в нескольких минутах ходьбы от моего дома. Было раннее послеобеденное время, и я была голодна. Я сканировала улицу в поисках дешевого хорошо места, чтобы поесть, и затем увидела его.

Это было как предзнаменование. Два проваленных прослушивания за неделю, и также была безуспешна в поисках парня. В действительности, я раздумывала о том, чтобы принять предложение Тревора и устроить журналистское расследование, если он не покажется на своем месте к концу недели. Но вот и он, идет прямо через улицу. Это было как обнаружение редкой птицы, которую вы меньше всего ожидали увидеть или что-то подобное.

— Эй. Эй! — крикнула через улицу, но он смотрел прямо вперед. Его руки были в карманах потрепанного пиджака цвета хаки, который был частью его одежды в более прохладные дни. Почти все его волосы в беспорядке были заправлены в шапочку, а рюкзак перекинут через плечо. Я не была уверена, но думала, что увидела, что его походка увеличила скорость, когда я позвала его, но я не позволю ему уйти на этот раз.

— Эй, ты! — я не могла поверить, что все еще не знала его имя. Я посмотрела в обе стороны и решила попытаться обогнать несколько проезжающих машин, когда побежала через улицу. Я заработала несколько гудков и ругательств. — Эй! — позвала я, в погоне за ним, затем перед ним, преграждая ему путь.

— Эй, — сказала я снова, задыхаясь.

Его глаза были еще более ясными днем. Он повернул лицо в сторону и фыркнул, затем нетерпеливо посмотрел на меня снова. Я не могла сказать, был ли он раздражен, зол или и то и другое.

— Я звала тебя, — сказала я, слабо веря, что мой крик, бег, сигналы автомобилей и нецензурная брань в моем направлении не привлекли его внимание.

— Ладно.

— Ты не помнишь меня? — спросила я, почти обиженно.

Он поправил лямку рюкзака, которая соскользнула с плеча.

— Помню.

— Ты расстроен? — до сих пор мое общение с этим парнем было «настоящим удовольствием».

— Нет.

— Ладно... ну, я хотела поблагодарить тебя за то, что спас меня. Я пыталась найти тебя в больнице, но ты ушел.

Его глаза беспокойно метались и он кивнул. Черт побери, скажи что-нибудь. Ты молчаливый ублюдок!