Время жалящих стрел - О'Найт Натали. Страница 9

Чувствуя, что ведьма почти готова уступить, он продолжал умоляющим тоном:

– Госпожа, я проделал долгий путь, чтобы отыскать тебя. Если оскорбил тебя хоть жестом или мыслью – прости! На то не было моей воли. Ты не можешь винить человека за то, над чем он не властен. Так не гневайся больше и ответь, наконец. Я хочу знать, что ждет меня в будущем и что означало странное предсказание, что ты сделала мне два дня назад. Я хочу знать, кто займет трон.

Но колдунья лишь упрямо покачала головой. Гнев ее улегся, и голос звучал теперь приглушенно, однако поколебать ее решимость оказалось Валерию не под силу.

– Мы готовы были на все ради тебя, шамарец, но ты предал нас. Ты и сам не знаешь, как предал… Ибо на тебя возложены были большие надежды. Теперь же мы видим явственно, что не тебе суждено их исполнить. Должно быть, иной придет – и из иных рук примет он помощь. Тебе же нечего больше ждать от нас, принц проклятой страны. Уходи!

– Но почему? Почему ты готова была простить ненависть, властолюбие, жажду мщения, всю низость человеческую… но не простила любви?

Ведьма опустила голову в маске.

– Все эти страсти – человеческие, шамарец. В том же, с чем пришел к нам ты, нет разума, нет стремления вверх. Один увидит Марну и узрит в ней путь к трону. Другой – ключ к сокровищнице познаний. Третий – силу, что поможет достичь цели. Но ты увидел в ней лишь тело, и ничего более. Те, другие, обретут желаемое, пусть и не так, как им мыслилось… Но для тебя, шамарец, у Марны нет ничего. – И внезапно закричала пронзительно, так что испуганные птицы, захлопав крыльями, вспорхнули с ветвей. – Уходи прочь! Уходи!

И сама развернулась и решительно двинулась с лесную чащу, ступая тяжело, устало, так что принцу не казалось больше, будто ноги ее не касаются травы. Растерянный, униженный и недоумевающий, он постоял еще немного, глядя колдунье вслед. Затем отвязал коня, вскочил в седло и, со злостью ударив его пятками в бока, понесся через лес напролом и вскоре выбрался на широкую, нахоженную тропу.

В малом тронном зале было натоплено и душно. Король Вилер только что закончил обычный прием подданных, который проводил каждую седмицу. Множество аквилонцев съезжалось со всех концов державы, дабы представить на верховный суд свои жалобы и прошения. Когда он только ввел эту традицию, вычитав о ней в древних списках, это не вызвало большой радости среди вельмож.

«Негоже королю позволять докучать себе всякому сброду», – твердили они, однако, Вилер остался тверд.

«Этот самый „сброд“, как вы изволите выразиться, почтенные месьоры, – мои подданные, и перед Судом Герольда я дал клятву быть им отцом и господином. Творить суд и милосердие – мой долг как верховного правителя Аквилонии, и если взор ваш оскорблен этим, вам лучше будет удалиться от нашего двора».

Речи эти прозвучали неожиданно твердо, даже резко, и напуганные угрозой отлучения от столицы придворные поспешили смириться, лицемерно восхваляя вслух мудрость и справедливость самодержца.

Вилер не слишком обманывался на их счет, и, впрочем, в глубине души позволял себе признать, что и ему самому эти судилища особой радости не доставляют. Отправление правосудия было делом тяжелым и неблагодарным, ибо законов в древнем государстве оказалось великое множество, зачастую противоречащих один другому; как ни суди, одна из сторон все равно уходила обиженной, – а король не мог даже найти привычного утешения в том, что судил по совести, ибо зачастую политические соображения перевешивали, и решения, что приходилось ему принимать, столь же мало удовлетворяли его самого, сколь и просителей.

К тому же, как ни старался, он не в силах был избавиться от презрения, что внушали ему эти грязные, необразованные, забитые вилланы, что являлись сюда, принося с собой запах хлева, озирались в тупом изумлении по сторонам, дивясь на дворцовую роскошь, мямлили что-то неразборчиво, часто не в силах были даже толком изложить свое дело, путаясь в словах, запинаясь, возвращаясь по десять раз к одному и тому же… Нет, речи о долге и справедливости были прекрасны, однако действительность ужасала сверх меры. И все же король терпел.

Однажды в шутку он признался Троцеро Пуантенскому, что видит в этих приемах нечто вроде искупления, однако на последовавший вопрос, за какой грех столь странным образом расплачивается властитель, последовало лишь смущенное молчание, точно король раскаивался, что сказал лишнее. Больше они никогда не заговаривали на эту тему.

Впрочем, с годами пришла привычка, и король Вилер научился даже находить определенное удовлетворение в том, что сперва заставлял себя делать лишь усилием воли, из всепобеждающего чувства долга. Ныне он смог, ни разу не зевнув, битый час выслушивать жалобы кожевенных дел мастера на городского голову, задавившего их цех поборами, и даже не поморщиться ни разу, несмотря на резкий запах, которым пропитана была вся одежда ремесленника, так что, казалось, тронный зал превратился на время в дубильный цех. Он даже вынес решение, которое, хоть и было половинчатым, должно было на время примирить враждующие стороны.

Довольным ушел от короля и мелкопоместный гандерландский дворянчик, судившийся с соседом из-за покосных лугов; и крестьяне Мередиса Тиранского, жаловавшиеся, что нарушено их право сбора сухостоя в господском лесу…

Все эти проблемы, разумеется, были совершенно смехотворны и недостойны того, чтобы их выносить на столь высокий суд, однако за годы правления Вилера аквилонцы успели привыкнуть, что могут прийти к королю за справедливостью, когда не в силах обрести ее у местных властей, и им показалось, куда легче все свои беды перекладывать непосредственно на королевские плечи. Он знал, что должен бы гордиться подобным доверием подданных… но в последнее время не ощущал ничего, кроме усталости.

Вскоре после полудня последний посетитель был принят и выслушан. Герольд трубным голосом огласил приговор короля. Писец начертал положенные слова на розовом тончайшем пергаменте, и король, приняв малую печать из рук канцлера, поставил внизу листа жирный оттиск. Придворные, в обязанности которым вменялось присутствовать на королевском суде, облегченно засуетились, обмахиваясь расшитыми золотом веерами из перьев южных птиц, – игрушка, не столь давно вошедшая в моду в Тарантии, – и начали продвигаться к выходу.

Король с трудом поднялся с трона, ухватившись рукой за резную спинку, – в такие промозглые осенние дни у него частенько ныли суставы. Придворные и слуги проводили его почтительными поклонами. Он удалился один, через небольшую дверцу за тронным помостом, не позвав никого с собой. Сегодня, как никогда, Вилеру хотелось остаться одному.

Он подумал вдруг, что в пестрых рядах придворных, что толпились вдоль стен тронного зала, не заметил ни одного из наследных принцев. Собственно, он заметил это в самом начале, но отложил эту мысль на потом, не желая отвлекаться, однако теперь дал полную волю гневу.

С Нумедидесом у него и прежде случались споры на эту тему, – для Его Высочества, видите ли, королевский суд начинался слишком рано, чтобы он мог подняться к этому часу. Не действовали ни увещевания, ни уговоры. И лишь когда Вилер пригрозил, что отошлет племянника в родное имение, чтобы тот всерьез поразмыслил на досуге над долгом правителя перед подданными, тот, казалось, взялся за ум.

Но вот отсутствие Валерия короля огорчило не на шутку. Он был так рад возвращению принца, так приветствовал его, возмужавшего, посерьезневшего, помудревшего. Возлагал на него такие надежды… Он начал даже подумывать было, не попытаться ли в завещании своем отыскать способ обойти неизбежный Суд Герольда, перед которым, по аквилонскому обычаю, должны были предстать претенденты на престол в том случае, если у них были равные права, как у двух племянников Вилера.

Одно время королю это казалось делом решенным…

К чему оставлять на волю слепого случая и ослепленных страстями и честолюбием людей решение, которое ему самому казалось столь естественным и очевидным! Однако за последние дни, в особенности, после Осеннего Гона, отношение его изменилось.