Твое имя - Платунова Анна. Страница 49

— Ты не зови меня птахой на работе, пожалуйста, — как-то попросила она Бьярна и отыскала глазами его глаза: «Не обижайся, мне это нужно». Бьярн кивнул и с тех пор держал обещание.

Только по вечерам, переодевшись в домашнюю одежду, сев в кресло у камина, строгая и несгибаемая некромантка Мара — та, что беспрекословно бралась за любое самое неприятное дело, работала наравне со всеми и никогда не просила поблажек, — превращалась в юную девочку, почти беззащитную в теплом мягком пледе, который подарил Бьярн, несмотря на ее протесты. Мара сначала не хотела брать: с чего бы такие подарки, но Бьярн снова сжал губы, и Мара подумала, что такая малость, как плед, не стоит того, чтобы обижать друга и напарника.

Вечер был тем временем, когда трое случайно встретившихся людей превращались в семью. Разжигался огонь, готовилась еда — простая, не слишком разнообразная. Бьярн готовил сытную похлебку и суп, жарил мясо на вертеле, а Мара запекала картошку и рыбу, кипятила воду и заваривала для всех душистый напиток. Потом они разговаривали, смеялись, обсуждали события, произошедшие за день. Мара и Эрл забирались с ногами на диван и учили буквы — выискивали во введении к «Созданиям ночи» букву «А» и «Б». Дальше пока не продвинулись. Дома Бьярн называл Мару птахой, а она отзывалась.

Незаметно пролетел месяц. Мара привыкла к новому дому, к своей должности, к тому, что вечером не надо думать, где бы завтра раздобыть денег. И призналась себе, что ей нравится такая жизнь.

Она надеялась, что и Бьярну нравится. Во всяком случае, он никогда не стремился прогуляться вечером в трактир, хотя другие стражники много раз его звали и иногда подначивали, когда Бьярн раз за разом отказывался.

— Смотрю, Мара крепко тебя держит в кулаке, — смеялся Теренс.

Бьярн криво усмехался и никогда не вступал в спор.

— Да оставь ты парня в покое, — унимал шутника пожилой, но еще крепкий Бран. — У них, может, медовый месяц. Ты от своей жены в медовый месяц тоже не больно бегал.

Но не было никакого медового месяца. Не было даже прикосновений, если не принимать за них те редкие мгновения, когда, вернувшись домой позже обычного, Мара обнимала сначала Эрла, а потом неловко, смущаясь и пряча глаза, целовала Бьярна в щеку.

Иногда, лежа в кровати, Мара пыталась посмотреть правде в глаза и спрашивала себя: действительно ли она не понимает, что Бьярн хочет большего? Конечно, Мара не была полной дурой, она все понимала. Ловила на себе его внимательные взгляды, а в редкие вечера, когда Эрл засыпал, умаявшись от учебы, и они оставались наедине, Бьярн порывался начать разговор, но Мара настолько явно пугалась, так отчаянно смотрела на него, что Бьярн качал головой и отступал.

Разве им плохо и так? Однако Мара, пока Бьярн не видел, сама украдкой рассматривала его. Красивый. Какой же, гадство, ты красивый. Но она прекрасно понимала, что не будет у них двоих никакого будущего. Она только измучает его. Слишком надломлена. А у него когда-нибудь кончатся терпение и силы ждать. Бьярн уйдет. Не этой весной, так следующей. Когда-нибудь.

«Но не сегодня. Еще не сегодня», — думала она, засыпая, и от мысли, что утром снова его увидит, становилось тепло.

А еще подспудно бесконечно грыз, подтачивал червячок сомнений. За что ее любить-то? И где-то совсем-совсем глубоко звучал надменный голос, заставляющий мертветь сердце: «Ты теперь грязная вонючка…» Мара мотала головой, пытаясь заглушить его, вытрясти из своей памяти. Он уходил на время, но всегда возвращался.

Но потом случилось то, что перевернуло все с ног на голову.

Мара стояла у зеркала и с удивлением рассматривала свои волосы: отдельные пряди достигали плеч. Она и не заметила, когда успели так отрасти. Хотя чему удивляться? В последний раз она откромсала пряди на висках еще в начале осени, а потом жизнь так завертелась, что стало не до того.

И вот теперь Мара смотрела на себя с некоторым ужасом: слишком уж отражение в зеркале напоминало ту легкомысленную, беззаботную девчонку, какой она была два года назад. Еще немного — и можно косички плести. Вздрогнула, сходила за ножом Бьярна: он всегда его держал отлично наточенным. Навертела локон на палец, оттянула и примерилась, как ловчее срезать.

— Не надо, — сказал Бьярн. — Не нужно, птаха.

Попытайся он давить или требовать, Мара немедленно отчекрыжила бы локон и глазом бы не моргнула. Но он говорил так, словно Мара его самого этим ножом резать собралась. Она обернулась. Бьярн стоял в дверях и смотрел, смотрел на нее.

— Почему? — не сдержалась Мара.

— Ты очень красивая, моя девочка…

У Мары снова холод побежал по сердцу. Издевается? Или серьезно? Она красивая? Она?

Скривилась, отвернулась и снова взялась за нож. Бьярн в два шага преодолел расстояние между ними и мягко вынул нож из ее рук.

— Я знаю, почему ты это делаешь, — сказал он. — Но это в прошлом. Я рядом. Я сумею тебя защитить.

— Я не хочу об этом говорить, — произнесла она, каменея. — Отдай нож.

— Мара!

— Отдай! — крикнула она.

Бьярн отдал.

— Не веришь мне, — с горечью сказал он. — Что бы я ни сделал, что бы ни сказал… Нечисти и то веры больше…

— Я верю, — удивилась Мара.

Откуда такие мысли: конечно, верит.

— Но только не в мою любовь к тебе…

Они застыли друг напротив друга. У Мары внезапно закончились все слова, да и мысли вылетели из головы, как стая испуганных птиц. Нож она, не осознавая, что делает, держала в руках у груди. А Бьярн вдруг подошел совсем близко, обнял, так что лезвие уперлось ему в грудь, продавило кожу, но еще не порезало. И Мара, гораздо сильнее испугавшись, что поранит его, чем того, что Бьярн ее поцелует, выронила нож.

И Бьярн поцеловал. По-настоящему, вовсе не тем целомудренным поцелуем в щеку или в лоб. Третий их поцелуй. Первый — в Выселенках, когда Мара перепугалась до полусмерти. Второй — посреди морока-тумана, когда Мара переламывала себя, чтобы спасти других. И вот сейчас…

Губы Бьярна были и нежными, и требовательными одновременно. Мара чувствовала, как грохочет, бьется сердце. В груди щемило от странной боли: страшно, но вовсе не от того, что целует, а от того, что разожмет объятия.

Он отстранился.

— Сейчас отпущу, сейчас…

А сам снова поцеловал. Потом все же отступил. Лицо виноватое: сам от себя не ожидал и уже казнил самой страшной казнью.

— Моя девочка. Прости! Я…

Стоит, опустив руки. Мара знала: начни она его сейчас кромсать ножом — даже не шелохнется.

И тогда Мара сама его поцеловала. Неважно, сколько им суждено быть вместе — год или всего месяц. Пусть потом будет больно расставаться, плевать. Но сейчас, в эту секунду, ей ничего другого не нужно. Чувствовать его губы и дыхание, чувствовать, как бьется сердце. Чувствовать себя живой.

ГЛАВА 37

«Ладно, и что же дальше?» — спрашивала себя Мара вечером того дня. И на следующий день, когда все, казалось, возвратилось в привычную колею. Можно было бы продолжать обычную жизнь, но Мара себе места не находила. Это казалось нечестным по отношению к Бьярну. Он, конечно, умел ждать, никогда и слова не говорил, но Мара вдруг поняла, что тот момент, когда она его поцеловала, стал переломным.

Она должна попытаться оставить прошлое в прошлом и идти вперед. Дать себе хотя бы шанс быть счастливой. Иначе это означало бы, что тот гад с холодными глазами все-таки убил ее. Да, она бы дышала, думала, двигалась, но всегда и всюду носила в себе смерть. Надо попробовать жить, хоть это и страшно.

Эти мысли вертелись в ее голове, когда Мара без сна лежала в своей постели. Рядом тихо посапывал Эрл, он давно уснул, а Маре не спалось. За окном, подсвеченным газовым фонарем, стоящим на углу дома, метались снежинки. Утром все вокруг укроет, укутает тонкий белый ковер, чистый и свежий. К вечеру от чуда не останется и следа, но сейчас Маре думалось, что если решаться на что-то, то именно в такую ночь.

Встала, поежившись от ночного холода, и тихонько, стараясь не разбудить Эрла, вышла из комнаты. Постояла у лестницы на второй этаж, а потом медленно начала подниматься. Босые ноги осторожно пересчитывали ступеньки. Одна, две… Мара помнила, что их пятнадцать. На последней сделала маленький вдох. Толкнула дверь в комнату Бьярна и вошла.