Эволюция. Темная сторона жизни (СИ) - Берия Сергей. Страница 73

— Ты, сука, так и не понял ни черта, — сказал Мастиф, и, прежде чем трубка интеркома разбилась о стену, успел еще услышать:

— Прекратить… еб вашу мать!

Взрывы прекратились, вода хлестала, Александр стоял по пояс в ледяной жиже. Ждал. Он мог ждать днями, неделями, месяцами, годами, но теперь ждал мелочи (как в принципе, и всегда) — когда вода доберется до лица. Тогда он нырнет и сделает все как надо. И еще он думал — насколько малы его маленькие обиды и ничтожные притязания. Насколько мелочны его мещанские (любимое слово!) мечты. И тут же вспоминал, сколько таких мелочных обид и унижений испытали другие — так похожие на него. Он вспомнил доярку Валю, которая плакала оттого, что после двадцати часов непрерывного труда ей объявили выговор — она не смогла выдоить тысячу с лишком коров, потому что ее напарницы — кто в отгуле, кто в болезни, кто в запое. Он вспомнил тощие слезы шестидесятилетней Леночки — старой толстой женщины, молчаливую ярость Кощея, упорное терпение Артемича. Тысячи жизней — добровольно обманутых, униженных и похабных, тысячи тысяч капель пота и сукровицы — ради куска хлеба. Он просто не мог поступить иначе…

Много раз он смотрел на зазывной плакат на кухне, с гигантскими пирамидами посреди пустыни — и видел не честь и славу ничтожного фараона, и уж не гений безвестного инженера — но труд, силу и мужество множества ни в чем не повинных людей, собранных и выжатых до последнего мгновения жизни. Он понимал — ни в коем случае не должен отступать, предаваться малодушию. Потому что пройдет совсем немного времени — и кто-то другой, быть может — более сильный и честный — склонит голову и снимет шапку, чтобы почтить жизнь того, кто не побоялся заявить о себе, кто не побоялся убивать, кто жил только по совести; и умер, измеряя жизнь одним только трудом.

Все помнят Степана Разина, Емельяна Пугачева, Ивана Болотникова. Помнят, но не знают. Этакое равнодушное незнание, не обязывающее ни к чему. Однако эти люди — и Стенька, и Емелька, и Ванька — заплатили собственной жизнью за собственное знание.

— Пора и мне, — решил Мастиф, крепко сжал молоток и — нырнул.

Пришло время.

На месте взрыва осталась воронка глубиной четыреста метров и шириной пятнадцать километров. Край воронки упирался в предгород бывшего Архангельска. Зона сплошного поражения простиралась на двести километров. От космодрома в Плесецке не осталось ровным счетом ничего. Гладкая, почти зеркальная поверхность на сто семьдесят километров вокруг. В Вологде от домов уцелели только фундаменты. Зона слабых поражений дошла и до столицы — повыбивало стекла, снесло рекламные щиты, снова отключилось электричество, а с особо ветхих домов сорвало крыши. Москва отделалась легким испугом…

Не стало сопок, вода испарилась и выгорела, сплошное облако пыли висело так, что можно резать его ножом. Ни звука, ни движения, как будто все вокруг испугалось освобожденной человеком мощи. Не понятно — было ли здесь хоть что-нибудь, когда-нибудь… Первозданный хаос и нереальная тишина — только песок сыпется с неба. Если бы пыли не было, то можно увидеть, что с севера, еще далеко отсюда — наплывает белая полоса; и она быстро приближалась, словно разъяренный океан решил посмотреть — кто так неосторожно нарушил его покой, отбросил и испарил сотню морских миль и миллионы кубометров зеленовато-серой морской воды? Полоса осторожно лизнула края воронки — с неистовым ревом и свистом кипящий поток ворвался на освободившийся плацдарм, тысячекратным Ниагарским водопадом устремился вниз, чтобы похоронить того, кто осмелился бросить вызов.

Конечно, планету не сбросило с орбиты, не вскрылись подземные пласты, хотя сейсмографы в Японии уловили легкое колебание. Тридцатиметровый цунами пронесся по всему побережью Ледовитого океана. Но кого накрыла гигантская волна? Пустяки — сто или двести тысяч… к пятнадцати миллионам других… Важнее другое. Мастиф понял, что его мечта снова осуществима. Значит, мой Ваня на самом деле сын Бога — думал Александр, с ужасом ощущая и понимая, что не может свариться в крутом кипятке. Да что кипяток — тысячи тысяч атмосфер и миллионы градусов — даже они спасовали, не смогли разорвать бренное тело. Мастиф все чувствовал, все понимал, сознание не покидало ни на мгновенье, а взрыв длился так долго! Даже не секунды — минуты…

Раскаленная вода бушевала. Волна за волной она шла на алый берег, поднимая грозовые облака пара, и тишины уже не было, стоял неумолчный треск взрывающейся земли, яростный рев и шипение, воздух прессовал сам себя, и каменный пепел ложился пластами — чтобы снова взвыть под разъяренной водой. На сотни километров от этого места не осталось никого живого. Даже ближайшее, относительно уцелевшее дерево — обугленный каменный дуб, склоненный к земле пятиобхватный столб, вмиг лишенный листвы, ветвей и жизни — стоял в семидесяти километрах отсюда.

Никто не мог видеть, как из потока, из клубов пара, перемешанных с пылью, вышел человек. Насильно разбуженная стихия ярилась над головой, пыталась рвать седые волосы, сбить с ног, снова вернуть на место — но куда там! Упрямо, сильно нагнувшись вперед, человек шел из самого пекла ада. На нем не было ни единого клочка одежды, обнаженный торс, впалая грудь, широкая спина, натруженные руки и узловатые ноги — всё покрыто шрамами. Казалось, что человек улыбается — но это только кажется; рваная, давно зажившая полоса на щеке создает такую иллюзию.

На миг человек остановился, словно раздумывая, инстинктивно поджимая то одну, то другую ногу — земля все еще красна сотнями градусов. Посмотрел по сторонам — и природа взвыла с новой силой, словно пустой отрешенный взгляд испугал саму стихию. Человек вздохнул, и через секунду в его руке возник, появился сам собой — длинный голубой клинок, страшное и беспощадное оружие, противное всему, что может двигаться — всему живому.

Теперь Александр понимал, почему сам страшился одного вида меча. Любой, кто мог видеть его сейчас, разве бы он — не устрашился?

Серость под ногами, серость над головой, жарко, очень жарко, словно от стыда. Раскаленные камень и стекло под ногами — до самого горизонта! — будто кровь. Настоящая, живая, буйная… Мастиф выбрался на относительно ровное пространство, ветер стал слабее, пыль, хоть и стояла столбом, но уже видно — собралась, хоть и не скоро, оседать многометровым слоем.

— Разве на этой земле кто-нибудь может жить? — спросил сам себя Саша.

— Наверно, здесь будут жить, — предположил Александр.

— Да хрен здесь выживешь, — хрипло проворчал Мастиф. — Напридумывали себе бомб. Пусть теперь расхлебывают. Ну что? Пойдем дальше? Интересно, — он приложил ладонь «козырьком» ко лбу, медленно поворачивал голову, осматривал окрестности, — а грузовичок мой уцелел?

Мгновение он стоял, выбирая направление, а потом пошел, опустив плечи, упрямо наклонив голову, словно не шел, а тянул громадную, невидимую и непонятную никому лямку. Он повторял всего одно слово, и ветер разносил длинные гласные, давил согласные, рвал на части жалкие звуки. Ветру было наплевать на это слово.

— Чу-ма, — повторял Мастиф. — Чу-ма…