Нарисуй мне дождь (СИ) - Гавура Виктор. Страница 11

— И поесть?.. — несмотря на свою грациозность, она любила вкусно поесть, хотя редко могла себе это позволить.

— Всенепременно! — блеснув глазами, расхохоталась она. ‒ Конечно же, надо все испробовать. Только так и не иначе.

Ли, как и я, родилась в дороге. У нас обоих горел в крови неугасимый огонь странствий, как и у многих других, тех, которые в детстве переезжали с места на место. Сформировавшееся у них биополе не совпадает с геофизическим фоном ни одного из временных мест их проживания. Они всю жизнь ищут и не находят то, заветное место на земле, где им будет хорошо, и всему этому есть объяснимый физический стимул — несовпадение их биополя с геофоном обитания. Эту новую, но пока не подтвержденную наукой теорию, Ли с увлечением мне разъясняла.

— Притянуто за уши, — скептически возражал я, хотя невнятная тоска по далеким краям не оставляла меня никогда. — Предпосылки да предположения, и никаких фактических доказательств.

С моей точки зрения, все это было занимательно, и не более. Пришло время, и я убедился, что в этом есть свой сокровенный смысл.

Париж ‒ «Париж»…

Когда не было гастролей, свое утро Ли, как правило, начинала в популярном в узких кругах кафе без названия на углу Проспекта Ленина и улицы Сталеваров. Постоянные посетители называли его Париж. Почему «Париж»? А не, скажем, «Крыжополь» или «Канкрыновка», или тот же «Чертомлык»? — вопрос риторический. Скажешь, примером: «Встретимся в Париже», и у тебя возникнут совершенно неординарные ассоциации. Мелочь, конечно, но приятно. Тем более, что умение жить и выжить в этом узком, смердящем затхлой кислятиной мире, состоит в умении делать события из мелочей. Именно они помогают вырваться за границу обыденности.

Каждый день Ли отправлялась сюда, как на работу. Здесь она встречалась со своими приятелями и знакомыми, которым не было числа. Это был ее дом и клуб, где собирались все и отовсюду. Ли просиживала здесь днями с неизменной чашкой кофе в руке в окружении зараженных неизлечимым снобизмом интеллектуалов, томных декадентов и манерных эстетов. Она принимала активное участие в бесконечных дебатах о смысле фразы: «рукописи не горят» из «Мастера и Маргариты», бурных спорах о том, сколько раз (16 или 17) Сталин приходил смотреть «Дни Турбиных», либо в зубодробительной критике нового романа Маркеса и в безмерном превозношении «Зеркала» Тарковского.

В своем демонстративном поведении они всячески подчеркивали собственное превосходство. Меня тошнило от их высокомерия, несвойственного умным людям. Своя точка зрения возводилась ими в непререкаемую истину последней инстанции. Их категоричность в отрицании чужого мнения, чередующаяся, с ни с чем не обоснованным преклонением перед модными новинками, претили мне. Тогда как Ли, воспринимала их вполне толерантно, с неподдельным вниманием она выслушивала их пространные, часто беспредметные рассуждения. В ней они находили благодарную аудиторию, которой им так не хватало. И она их слушала, она, безошибочно различавшая, когда человек говорит от чистого сердца, а когда рисуется, тряся словесами. Была ли это любознательность или праздное любопытство, не знаю. Но знаю достоверно, она никому не льстила. В ее манере общения было столько естественной искренности, что это располагало к откровенности.

Она не только слушала, но связно и умело излагала свои мысли, каждое ее суждение было весомым, будь то похвала или неодобрение. Ее высказывания и меткие определения моментально подхватывались и многократно повторялись в ее окружении. Иногда они воспринимались, как удачная острота, а иной раз, как блистательный афоризм, который преподносился знакомым в виде изысканного гостинца. Не одного меня впечатляло сочетание тонкого остроумия с оригинальностью ее суждений, в которых чувствовалось что-то очень свое, не заштампованное, личное. При этом было заметно, что она не вынашивает свои своеобразные мысли и не изобретает хлестких выражений; первые, рождаются спонтанно, а вторые, приходят легко, ‒ сами по себе.

В целом, это был союз непризнанных гениев, неоцененных талантов или, как минимум, не распознанных дарований. Невзирая на лень, эгоизм и гипертрофированное самомнение, они тянулись к общению. Все они жили, как на вокзале, всё собираясь куда-то ехать или что-то сделать: написать потрясающий киносценарий, картину либо рок-оперу, но только собирались, ничего не предпринимая, не имея ни минуты свободного времени и ничего не делая.

В последнее время эти встречи все чаще стали сопровождаться нескончаемым употреблением алкоголя во всех его видах. Завсегдатаи интеллектуалы всегда были готовы выпить на шару, алкоголь раздвигал пределы неутешительной обыденности, но они не приветствовали подобное времяпрепровождение, пьяный не мог здесь чувствовать себя комфортно. Поэтому Ли все чаще тянуло, как она выражалась: «на дно», подальше от этого вычурного окружения, «к живым людям», «в гущу жизни» и она «шла на погружение», «на двадцать тысяч лье под воду», ‒ «на рандеву с капитаном Nemo¹³».

Всеобщее отсутствие доброты действовало на нее угнетающе, и когда на нее начинал давить «столб воздуха силою в двести четырнадцать кило», она шла в «Чебуречную». Здесь она тоже знала всех, для нее не существовало неинтересных людей. Каждый на что-то годился, если не мог рассказать, то мог послушать. Сюда, в «Чебуречную», она приходила все чаще, это был ее второй, как мне кажется, более любимый дом. «Париж» и «Чебуречная», в этих порождениях общепита, не было ничего похожего. Они были, как два параллельных, никогда не соприкасающихся мира. И все же, Ли по душе был больше второй, ‒ пестрый и шумный мир пивной со своим надрывным весельем, своей неповторимой грустью и драматизмом.

— В «Чебуречной» никто не пристает ко мне с расспросами: «Зачем пришла? Чем занимаешься и почему не на работе?» ‒ говорила она. ‒ Моя жизнь единственная моя собственность и принадлежит она мне одной. Терпеть не могу, когда начинают ко мне лезть и требовать отчета. Наотчитывалась уже, хватит! А здесь, я свободная от этих надзирателей, могу отвязаться в полный рост, никому и в голову не прейдет меня за это порицать.

Я ее понимал, но в то же время сознавал и другое. Притоны, наподобие «Чебуречной», привлекают нетерпимые натуры, которые не уживаются с будничной жизнью. Повседневность для них невыносима, она их убивает. Пребывая в разладе с обществом и самим собой, они глубоко несчастны. Здесь же, сосредоточение жизни со всей ее красотой и уродством, жестокостью и страстями, а главное здесь есть эрзац независимости и видимость свободы, даже некое равноправие. Алкоголь и нищета уравнивают всех, примиряя их с действительностью, но это призрачный мир, — побег от настоящего.

В последние дни ею начали интересоваться сотрудники районного отделения милиции. В этом Ли посодействовала ее соседка по коммунальной квартире, с которой она имела неосторожность под настроение повздорить.

— Что это за жизнь, сплошная регламентация! — огорчалась Ли. — Вечно все к тебе цепляются, если ты на них не похож. Скажи, много ты видел здесь нормальных человеческих людей? Участковый мент приходил, угрожал, если не устроюсь на работу в течение двух недель, будут судить за тунеядство. С этих полупсов станет, осудят. Вот и жгу я эту жизнь с обоих концов. Разве это жизнь? «Если это жизнь, то что тогда смерть?..» — словами старинной еврейской песни, спрашивала она у меня. И на этот вопрос не нужен был ответ.

Она и прожигала ее, жила на износ, как на ускоренной перемотке. Веселье било из нее солнечными протуберанцами, ее переполняла радость бытия, упоение жизнью. Она обладала удивительным запасом жизненных сил и ни в чем не знала середины. Она могла сутки напролет без сна и перерыва на обед пить, петь и плясать, говорить без умолку, без устали рассказывая все время новое, интересное, ни разу не повторившись, изображая все в лицах, прикуривая сигарету от сигареты, пересыпая свою речь к месту сказанными прибаутками и солеными словечками и хохотать от удачной остроты громче всех! Даже по моим меркам, тратила она себя предостаточно. Но разве можно было ограничить ее какими-то рамками, тем более подчинить чьей-то воле?