Ход кротом (СИ) - Бобров Михаил Григорьевич. Страница 14

Кропоткин прищурился, растеряв старость и благодушие вмиг:

— Категорически отказываюсь вам советовать. Этот вопрос связан с большим риском для вашей, товарищи, жизни, и только вы сами можете правильно его разрешить.

— Посоветуйте же мне тогда, стоит ли держаться единства с Москвой, с центром, либо действовать в одиночку, не полагаясь на поддержку России?

— На это вопрос, пожалуй, ответить несложно. Я, помнится, уже как-то писал… Да, десять лет назад… — Кропоткин с удовольствием выпил стакан чаю уже безо всякой игры с блюдечком, прищурился в пляску теней за окном, разве только пальцами не шевелил, а выглядел точь-в-точь Корабельщиком, когда тот «смотрел внутрь».

— Всю свою жизнь я стоял за право на самостоятельное развитие каждой народности, — ясно произнес Кропоткин. — Вполне понимаю, какие чувства должны были развиваться в украинском народе по отношению к Российской Империи. Но сейчас Империи нет. И вот что я могу сказать из опыта. Самым страшным поражением было бы образование по всей территории России независимых государств. В них повторилось бы все то, что мы видим в балканских государствах… Отчасти и в скандинавских. На Балканах палку воткни — завтра пойдет виноградом; скандинавы снабжают мир железной рудой превосходного качества. Но то и другое нищая окраина Европы, а почему?

— Почему же? — в один голос воскликнули гости.

— Они малы по сравнению с соседями. Балканские царьки, как и скандинавские парламенты, ищут покровительства у соседних царей. Те же вселяют им всякие завоевательные планы, втягивают их в войны, а тем временем грабят экономически, выдавая на войны кредит. Возвращать же кредиты приходится, как вы понимаете, отнюдь не из царских карманов! Да вы заезжайте ко мне в Дмитров, дом Олсуфьева на Дворянской улице. Разберем библиотеку, нынче все уже уложено. Я вам найду письмо «К украинскому народу», его распубликовали ровно год назад. В том письме все изложено ясно и последовательно.

— Что же, с удовольствием зайдем. Благодарим за приглашение, — Скромный допил блюдечко и тоже отставил его, неохотно выпрямился, взял тужурку.

— Нам пора идти.

Матрос поднялся быстро, вернул на место кобуру, влез в кожанку, попрощался кивком; Кропоткин отметил очень густую синеву глаз Корабельщика. Кивнул матросу — тот вышел. Тогда патриарх посмотрел на Скромного:

— Нужно помнить, дорогой товарищ, что борьба не знает сентиментальностей. Самоотверженность, твердость духа и воли на пути к намеченной цели побеждают все.

И анархист коротко наклонил голову, словно бы козырнул в ответ.

Ответ из «комнаты 40», легендарной английской радиоразведки, принесли очень быстро, но только ничегошеньки бумага не прояснила. Первый Лорд Адмиралтейства Уинстон Черчилль посмотрел на Премьер-Министра его величества Георга, пятого этого имени, Ллойд-Джорджа:

— Сэр… Верно ли я понял радиоперехват? Социалисты в Москве готовили покушение на барона фон Мирбаха, у меня точнейшие сведения, несколько раз проверенные по абсолютно не связанным друг с другом источникам. По непонятным причинам акт сорвался. И вот здесь указано, что немцы снимают с фронта проклятые морские цеппелины эскадры Штрассера. Радиоперехват свидетельствует, что из Нордхольца отозваны три самых новых цеппелина, объемом по семидесяти тысяч, с потолком до тридцати тысяч футов. Командир — лично Петер Штрассер.

— Тот самый, что продвигал флотские дирижабли, кто практически создал эти войска?

— Именно. И такого-то воздушного волка отзывают с фронта. Якобы, для оказания большевикам какой-то невнятной помощи. Чем же большевики купили немцев, что кайзер спустил им даже покушение на посланника?

— Золотом? Хлебом Югороссии? — Ллойд-Джорж почесал вошедшие в легенды усы. — Но и хлеб, и репарации уже в руках гуннов.

— Сэр Мансфильд поручил своему человеку выяснить это на месте. Сами понимаете, результат мы получим нескоро. Между тем, объяснение этим фактам Его Величество затребует у нас уже завтра!

— Завтра непременно в Совнарком, — анархист подтянул пояс, взвесил на руке сумку с Платоном и «Спутником партизана», обряженном в обложку стихов Пушкина. — Больше меня в Москве ничего не держит.

— Вы очень хотите в Совнарком?

— Во-первых, товарищи говорили мне, что большевики могут помочь с документами для пересечения границы. Во-вторых, интересно поглядеть на Ленина и Свердлова живьем. А в-третьих, я хочу знать, кто вы есть. Вы же обещали что там я все увижу своими глазами. Признаться, утомился в ожидании какого-либо вашего действия.

— Награда дождавшимся. Это как в засаде на уток сидеть, раньше времени шевельнетесь — улетят.

— А честно?

Корабельщик огляделся. Стояли на углу Штатного и Остоженки. Солнце перевалило за половину, день катился к закату, но катиться ему еще оставалось изрядно: почти равноденствие. Трамвай звенел и здесь, уходил к тому же Храму Христа Спасителя; и даже мальчишки, казалось, бежали за ним все те же. Вокруг на все стороны расстилалась одноэтажная Москва, барская Москва, Москва особняков и усадеб. Все те же крыши железные, крашеные в зелень, пахнущие на жаре суриком — когда-то давно их красили «под медь», которой покрывают богатые дома в Европе, и которая от времени сама покрывается благородной зеленой патиной. Непременно крыльца с колоннами: где побогаче — мраморными, где попроще — кирпичными, где совсем просто — вовсе деревянными, оштукатуренными, белеными. При каждом доме изрядный кусок земли, огороженный где посеревшим деревом, где чугунной решеткой в кирпичных столбах, где поросшей вместо забора густейшей сиренью, отцветшей не так давно.

Корабельщик не запрокидывал голову и не вертел пальцами — видимо, на вопрос анархиста его невидимые книги ответа не содержали. Наконец, матрос глухо выговорил:

— Честно? Я тоже боюсь. Пока что все мои ужимки и прыжки, по слову Петра Алексеевича, только не Кропоткина, Романова: «младенческие играния, а искусства ниже вида».

— Какого еще Романова?

— Что в Питере на медном коне змея давит.

Скромный хотел спросить ехидно: неужто слова те вы лично слышали? Но потом подумал, что Корабельщик может и ответить: правда, слышал, а вору Алексашке Меньшикову лично в морду подносил, а с чернокнижником Брюсом кушал рейнское. Что тогда? Верить в его трехсотлетнюю жизнь? Сомневаться? Нет уж. Всего-то сутки знакомы, можно потерпеть еще столько же ради разгадки.

Корабельщик прищурился на Солнце, вздохнул:

— После Совнаркома обратного пути не будет.

— Поэтому?

— Поэтому — завтра. Не то я из страха дооткладываюсь, что вовсе ничего делать не стану.

— А где мы будем ночевать сегодня? Опять у генерала?

Вот сейчас Корабельщик привычно забегал пальцами по незримым листам; довольно скоро нашел нужное:

— Тут рядом Брусилова дом, в Мансуровском переулке.

— Которого Брусилова? Того самого?

— Ну да, который устроил «Брусиловский прорыв». Да только сам-то Алексей Алексеевич покамест в госпитале. Осколок поймал, когда большевики с юнкерами из гаубиц пересмеивались. Так что пускай нас ищут по генералам, а двинем-ка мы к поэтам. И двинем большим кругом через Арбат, чтобы снова на Храм не выходить.

— Пожалуй, вы правы. Корабельщик, но если завтрашняя встреча так важна, и от сегодня еще изрядно светового дня осталось, присядем где-либо в приличном трактире, в кабинете. Я хочу по карте поспрашивать — потом-то, небось, недосуг сделается?

Вместо ответа Корабельщик вытянул руку:

— Вон, «Голубятня», на углу Первого Зачатьевского переулка. Ее с началом войны закрыли, да там неподалеку наверняка что-то есть.

— Есть ли у достопочтенного герра минутка для бедного коммивояжера?

— Франц, полно вам прибедняться. Представьте вашего спутника.

— Герр Хуго, это tovaritzch из России. Его имя пусть пока сохранится в тайне.

— Даже так? И что же удерживает меня от приказа спустить вас обоих с лестницы?