Ход кротом (СИ) - Бобров Михаил Григорьевич. Страница 43

— Можно и без техники, — сказал матрос таким голосом, что шутить расхотели сразу все. — Можно и без вас, и без меня. Просто в таком варианте больно уж много народу закопать придется.

Ближайший к матросу человек, поневоле принявший на себя роль связующего звена, примирительно поднял руки:

— Простите, товарищ… Э-э…

— Корабельщик.

— Товарищ Корабельщик… — инженер замялся, подбирая слова, потом, очевидно, плюнул на политесы и отважно встал, обернувшись к анархисту всем телом:

— Как там ни крути, но Россия бедная страна. Все сии преобразования, безусловно, благотворны. И я даже готов признать, что идея концентрации всех сил науки в нескольких крупных городах позволит ускорить работы за счет лучшей связи между нами всеми, равно же и позволит их лучше контролировать. Но, во-первых, откуда на все сие возьмутся средства?

Собрание молча похлопало в ладоши, затем все повернулись к анархисту, видимому черным силуэтом на фоне сводчатого окна.

Корабельщик с ответом не замедлил:

— В одна тысяча девятьсот седьмом году доход от продажи хлеба составил четыреста тридцать один миллион золотых рублей. На предметы роскоши ушло сто восемьдесят, а сто сорок миллионов русские дворяне оставили на зарубежных курортах. Ну, а модернизация промышленности, что здешние щелкоперы от широты душевной обозвали индустриализацией, получила только шестьдесят миллионов рублей. Всего лишь одну восьмую часть от хлебного дохода. Как мы видим, статистикой учтено триста восемьдесят золотых миллионов. Где сгинули еще пятьдесят, никто даже и не спрашивал. И это, господа, единственный год. А на все начальное образование по всей Руси Великой в том году издержано и того менее: шестнадцать миллионов. И не казенных денег — земских. Пожертвования, местные сборы, казна рядом не лежала.

— Есть ложь, есть громадная ложь, а есть статистика, — меланхолично уронил русобородый богатырь с отдаленного края стола. Корабельщик снова развел руками:

— Ладно, я коммуняка-безбожник, мне и не положено верить вашим сводкам. Но почему вы собственному своему Статистическому Комитету не верите?

Стоявший перед своим креслом инженер поспешил вернуть беседу в прежнее русло:

— Во-вторых, товарищ Корабельщик, вы все упоминаете, что делать и строить нам. А ваша роль какова?

— Ну какая у комиссара роль? — анархист вытащил из-за пазухи большой пистолет, повертел и спрятал. — Расхаживать за спинами с маузером, да пулю в затылок пускать одному-второму. Чтобы жизнь малиной не казалась. Ну еще речи там задвигать всякие, про мир во всем мире… Вы же этого ждали, когда чекисты вас выдергивали с корнем из-за праздничных столов?

Собрание переглянулось, не понимая — то ли снова шутка, то ли уже оскорбление.

— В-третьих, — сказал все тот же ближний к матросу инженер, — почему вы полагаете, что заставите нас работать на таких условиях? В тюрьме творить нельзя!

Тут Корабельщик заржал так, что собравшиеся поняли: да он просто сумасшедший, заморочивший Ленину и Свердлову голову неимоверной смелостью мечтаний, кошмарным прожектерством. Обижаться на такого грех, надо высидеть нелепое совещание до конца, и потом уже можно будет за рюмкой вишневки обсуждать с друзьями глупость новой власти.

Отсмеявшись, анархист замолчал резко, словно выключенный паяц.

… И обвел напряженные лица взглядом — словно бы объектив довернули, включили резкость. Какие они масса, они же разные! Все разные, все!

Первый инженер, что возражал мне как бы общим гласом — Степан Прокофьевич Тимошенко. Широкие скулы, буйные кудри, высокий лоб, короткие усы «щеточкой», аккуратно подстриженная бородка. Вытащили из Киева, где Степан занимался теоретической механикой. В моей истории Тимошенко сбежит от белогвардейцев Деникина в девятнадцатом, и вершину — «балку Тимошенко», на которой сопромат построен чуть более, чем полностью — разработает уже за границей.

Рядом с ним седой, важный старик. Треугольная бородка превращает вытянутое лицо в совсем уж откровенную каплю, острием к низу. Очки-велосипед простенькие, да на что Вернадскому внешние эффекты! Собирался учреждать Украинскую Академию наук под патронажем гетмана Скоропадского, и вечером встретил — случайно, конечно! — ученика с горящими от изумления глазами. Рванул в Москву, подивиться на голубой экран. Прямо в коридоре, перед совещанием, дед вцепился мне в пуговицы, требуя объяснить, как я получаю информацию напрямик из ноосферы. Пришлось разочаровать академика: интернет, еще и через хронотентакль — всего лишь рукотворный протез ноосферы. Что-то может, но намного больше не может. Вернадского не то, чтобы уговаривать — выгнать, наверное, рота латышских стрелков не сдюжит.

В тени старца совсем юное лицо. Резкие скулы, покатый лоб, загар, короткие черные волосы, владелец постоянно ерошит их, когда не согласен с моими словами — но не лезет вперед патриархов, уважает седины. Сам-то гимназист еще, ровесник века, даже университет пока не окончил. Георгий Богданович Кистяковский. Здесь ему не вступать в Белую Армию, не плыть из Крыма в Константинополь. Заниматься ему химией под руководством самого великого Ипатьева. Ладно, как-нибудь перебьется великий американский народ без полиэтилена, да и взрывчатка ему зачем? Сказано: доктрина Монро, вот и сидите в своем полушарии.

А великому Ипатьеву мы дел найдем ничуть не меньше. Вот он, Ипатьев, рядом: химик от химика недалеко падает. Владимир Николаевич красавец, оперному злодею впору. Гладко зачесаные русые волосы, широкие даже под пиджаком плечи, прямая осанка царского генерала, ухоженная борода, усы «шевроном», тоже волос к волосу. А прославится не успехом у дам, прославится высокооктановым авиатопливом — тем самым, что заливали в «цемент-бомберы», «хеллкеты», «корсары», «аэрокобры» и «лавочкины», тем самым, что в моем варианте истории везли конвои PQ. Уговаривать Ипатьева не пришлось: хоть и царский генерал-лейтенант, а сам Ленин его уважает. Напротив, это Ипатьев уговорил работать на Совнарком бывших своих сотрудников по Химическому комитету. А химический комитет — это первый в России бензольный завод, первый азотный завод, это увеличение выпуска взрывчатки с сотен тысяч пудов до миллионов, за два года Первой Мировой войны. Это вся русская химическая промышленность, а не просто красиво подстриженные усы.

По правую сторону стола еще трое. Свет из окна вырисовывает их мягко, решительно — наилучшее освещение для фото, для художника; стоит, наверное, сделать исторические снимки.

Вот Павел Павлович Гудков — геолог, истоптавший Алтай, по легендам золотопромышленников: «человек, видящий землю насквозь». Революцию встретил там же, в Сибири, даже в правительство сибирское прошел — от эсеров, а кто бы сомневался? С приходом Колчака эсерам пришлось разбегаться; а тут Павлу Павловичу подсказали, что разбегаться лучше в сторону Москвы, откуда совсем недавно прилетали за царем ажно цельные три дирижбабеля. Правда, прилетали в Екатеринбург. Но по меркам Сибири, Омск от Урала недалече. Чай, не Порт-Артур, не Камчатка: чугунка имеется, паровозы ходят… Пока я Англию покорял, Павел Павлович аккурат и добрался: сперва в Екатеринбург, затем в Саратов, а там уж вовсе рядом, шестьсот верст, кержаку смех один… По нынешним временам так себе вояж: ни в тюрьме не сидел, ни под расстрелом не стоял. Выглядит геолог молодо, сказывается привычка к постоянному движению. Густые волосы, в очках не нуждается. Молчит, пока не особенно понимая, куда попал.

За ним еще один сибиряк, рожденный и вовсе в Монголии, в самой Урге. Потомок ватажников Хабарова, Успенский Яков сын Викторович. Прическа на две стороны «домиком», слегка завивается над ушами. Лицо устремлено вперед, очки блестят азартно и грозно, топорщится пиджак, сверкает цепочка часов… Даже и не скажешь, что всего лишь математик-теоретик. Если кто и поможет мне разобраться с квантовой механикой, так именно вот Успенский. У Якова дар объяснять, он выпустил несколько вполне приличных учебников.