Ход кротом (СИ) - Бобров Михаил Григорьевич. Страница 90

Пилот покачал головой отрицательно, с откровенным удовольствием заглотил еще стаканчик грога, утер губы. Нет, это всего лишь берег Балтики, между поляками и финнами.

А «LitBeL», а «Донецкая Шахтерская Республика», это что?

А вот этого, синьоры, я и сам не знаю. Все-таки нас учили европейской географии.

Пассажиры оживленно заспорили на калабрийском диалекте, рисуя в воображении картины мехово-кожаных варваров, расхаживающих по золоту Версаля, и предвкушая кинохронику, и снимки в газетах. Пилот пересекался на авиазаводах Милана с русскими инженерами, и знал от них о России намного больше. Но встревать поленился, лишь тихонько посмеивался, не мешая диктору. Из динамика лилась повесть, как обиженные французы спрашивали немцев: куда вы-то лезете в победители? На что представитель германских социалистов огрызался: вы сражались против армии кайзера Вильгельма? Прекрасно, и я тоже.

Но самый яркий фурор в Париже произвел, конечно же, Махно.

У подножия Эйфелевой башни

Махно появился в Париже довольно поздно: конференцию-то начали собирать еще в прошлом, одна тысяча девятьсот восемнадцатом году.

Всего через месяц от перемирия американский президент Вудро Вильсон взошел на борт парохода и прибыл в Европу еще перед Новым Годом, тринадцатого декабря — в день, когда Зимний Поход разворотил Херсон и Каховку, за неделю до Солнцеворота.

На заснеженных полях Украины визжали кони, скрежетали друг по дружке сабли, хлопали в упор наганы и стрекотали «швейные машинки смерти», выдуманные американцем Хайрамом Максимом.

Сбежавшиеся в Париж беженцы наслаждались небывало теплой зимой: на Елисейских полях даже в январе зеленела трава.

По ту сторону Пролива, в туманном Лондоне, Эдди Марш, бессменый и лучший секретарь Уинстона Черчилля, паковал в бесчисленные папки всевозможные сведения, которые могут понадобиться патрону в Париже.

Американец Вудро Вильсон пожинал огромный урожай восхищения и оваций: что ни говори, а ситуацию на фронте переломила именно американская армия. Так что, пока к Парижской Конференции готовились прочие государства, Вудро Вильсон посещал Францию, Италию, Англию — повсюду встречали его радостно, цветами.

Настоящую же политику Америки в значительной степени направлял тогда полковник Хауз. Джентльмен с американского юга, ни дня не служивший в армии, награжденный званием полковника из уважения к честно заработанным сахарно-хлопковым миллионам, но более всего — к умным советам, продвинувшим Джеймса Хогга в губернаторы огромного Техаса. Из той избирательной битвы, кроме звания полковника, Хауз вынес еще и твердое убеждение: «Лишь двое-трое в Сенате и двое или трое в Палате представителей вместе с президентом действительно правят страной. Все остальные — только подставные фигуры… Поэтому я не стремился к официальным постам и не старался ораторствовать».

Серенький неприметный Хауз поселился в Париже задолго до президента; собственно, полковник-то и подготовил саму Парижскую Конференцию. Американцы и британцы хотели встречаться на нейтральной территории. Скажем, в Швейцарии. Но французский премьер Клемансо — уже старик, редко появляющийся на публике — встал насмерть. Конференция в Париже, и точка! В конце концов, английский премьер Ллойд-Джордж уступил «французскому троллю», проворчав: «Клемансо любит Францию, но ненавидит всех французов».

Так что народы Европы взирали не на сонную мирную Женеву — а на великий, блистательный, неподражаемый Париж, вынесший обстрелы немецкими сверхдальнобойными пушками, сотворивший «чудо на Марне», не сдавшийся и не покорившийся.

Народы Европы и мира, впрочем, взирали на Париж не столько восхищенно, сколько в напряженном ожидании. Война же закончилась, и пора бы снизить цены, и пора бы уменьшить налоги… А конференция все никак не открывалась. Прибыл английский премьер, Ллойд-Джордж, прибыл итальянский премьер Орландо Витторио. Вместе с Клемансо и Вильсоном Ллойд-Джордж и Орландо составили «Великую четверку», на заседаниях которой и планировалось принять все главные решения, а всем остальным просто сообщить — и пускай только попробуют не проголосовать «за»!

Так что американцы восхищались французской кухней, впечатлялись внимательностью портье и горничных, изумлялись неспешным гидравлическим лифтам, поражались элегантности парижских женщин — даже проститутки здесь одевались безукоризенно. Американцы подавали милостыню бесчисленным калекам в шинелях, дрались в барах с гордыми французскими офицерами и облизывались на танцовщиц канкана. Демонстративно игнорировали англичан: «Вы не должны говорить о нас, как кузенах, а тем более — как о братьях; мы ни то, ни другое»… Проходя набережной, стряхивали пепел в раздувшуюся от ливней Сену.

А за их спинами по набережной — по той самой Набережной д’Орсэ, где потом Жорж Сименон поселил комиссара Мегрэ — лакированные автомобили ежеутренне везли четырех премьеров. С ними несколько советников и переводчиков, плюс два молчаливых, улыбчивых японца; все это получило несколько ироническое название «Совет десяти» или «Великий Совет».

Он-то и решал судьбы Европы в кабинете министра иностранных дел Франции, среди резных панелей, помнящих Людовика, Наполеона и продававшего их оптом и в розницу великого обманщика Талейрана, епископа Оттенского. В тон давно помершему пройдохе каждый из четверки пытался как-то выкрутить статьи договора на свой манер. Поскольку сделать это можно было лишь за счет соседей, ожесточенный торг заканчивался далеко за полдень.

Журналисты не допускались в обитый зеленым шелком кабинет и весьма обижались на такое пренебрежение. Как же так, вопрошали служители прессы, ведь сам великий Вудро Вильсон в своих «Четырнадцати пунктах», прямо в первом же пункте, ясно прорек:

“Открытые мирные договоры, открыто обсужденные, после которых не будет никаких тайных международных соглашений какого-либо рода, а дипломатия всегда будет действовать откровенно и на виду у всех.”

Ну и где откровенность? Пустите нас в кабинет министра иностранных дел! Пустите нас в святая святых, где решаются наши судьбы!

В святая святых на правах принимающей стороны председательствовал «французский тролль» Клемансо, восседавший на кресле перед огромным дровяным камином. Его коллеги получили еще и по небольшому столику для бумаг. Американского президента Вильсона, как единственного формального главу государства, уважили креслом на несколько дюймов выше, чем у остальных.

Открывать окна французы не позволяли, ужасаясь при одной мысли, что ветер унесет на волю хоть малую секретную бумагу, так что «Верховный совет» одолевала жара. Старый Клемансо выносил ее со скучающим выражением лица, часто глядя в потолок. Более молодой и живой Вильсон ерзал на стуле, вставая время от времени, чтобы размять ноги. Госсекретарь САСШ Роберт Лансинг, формальный глава делегации, от скуки рисовал недурные карикатуры. Англичанин Ллойд Джордж, сын учителя, пробившийся в судьбоносцы, много и громко шутил и активно комментировал события, словно на скачках.

Официальный переводчик, Поль Жозеф Манту, переводил с французского на английский и обратно столь живо и ярко, что иногда Совету казалось: переводчик вымаливает для себя лично жизнь или свободу. Ну, или хотя бы глоток воздуха в проклятой жаре… Поскольку Клемансо владел английским, а Соннино — министр иностранных дел Италии — также говорил по-английски вполне сносно, разговоры между «четверкой» часто велись именно на языке Туманного Альбиона.

Вышколенные слуги, неизменно восхищавшие американскую делегацию, приносили в зал чай с горьковатым миндальным печеньем. Но в одолевающей жаре горячий чай пили неохотно, часто забывая о нем за яростным торгом. Отдать регион Банат королевству Румыния, от которого явилась очаровательная и остроумная королева, либо новоизобретенной Югославии? А что это за Банат, и где это? Передать город Фиуме итальянцам? Или утрутся макаронники, как проигравшая сторона? Пускай городом владеют культурные хорваты, переименуют в Риеку, и сами получают выгоды от прозрачной бирюзовой Адриатики!