За гранью (СИ) - Ясная Яна. Страница 25
– А ты?
– И я.
И, подтверждая эти слова, Маккой улегся на свой лапник, повозился и затих, закрыв глаза.
В вылазках с дядей Кирстеном у нас всегда было расписание дежурств, когда один из нас – меня и ватаги Ар-Бравлингов – должен был отважно пялиться в темноту, охраняя чужой сон. Очень ответственно дело. Я так считала, пока не узнала, что это было тоже воспитательным моментом, а не необходимостью. Дядя все равно всегда ставил «Кокон», а если кто-то попытается прогрызть «Кокон», то все в любом случае проснутся в состoянии крайней бодрости и жизнелюбия.
Я потушила костер, оставив лишь угли. «Настройки яркости на минимум, настройки тепла на максимум», – подшучивал папа в семейных походах. Феррерсы – огненный род…
Легла, покрутилась, пытаясь приноровиться к не самому удобному ложу.
Ночные шорохи. Ровное дыхание по ту сторону костра. Тепло от углей…
Тело ныло,тело устало смертельно и хотело отдыха. А тяжелая голова никак не хотела отключаться. Зря, я сейчас все это вспомнила. Всех их вспомнила.
Мы хорошо посидели у костра, и хорошо поговорили, и пока разговаривали, все казалось как-то не так уж прямо совершенно отвратительно, а вот сейчаc, в тишине и темноте… накрыло.
Ночь-ловушка подкралась на мягких лапах,и подкатило отчаяние, безнадега, осознание настигшей катастрофы. Я лежала, уткнувшись носом в собственную куртку, накинутую на лапник, и давила в себе всхлипы.
Радуйся, Мэнди.
Здесь нет влиятельных папы и мамы. И нет вереницы прославленных предков. И никто не склонит головы перед громким именем Феррерс.
Ты сама здесь, ты сама по себе, Мэнди, здесь имеет значение, что можешь и умеешь именно ты.
Ну, давай же, прояви себя, девочка!
Ты можешь здесь и сейчас показать, чего стоишь ты,именно ты – твоя и только твоя выдержка, сила,и стремление к победе,и воля к жизни!
Ну же, Мэнди, мечты сбылись!
Какая же ты,извиняюсь, дура, Мэнди…
И мне бы сейчас уйти подальше от Маккоя, да от души прорыдаться, что бы не сваливать на голову лейтенанту свои нервы, но выйти за пределы «Кокона» ночью в незнакомом мире – чистый суицид, и тому же самому Маккoю как раз и придется меня выручать. Так что, я лучше здесь тихонечко полежу.
Я и лежала.
Давилась слезами и изо всех сил следила за дыханием – когда почувствовала, как на плечо мне мягко легла широкая ладонь.
Я приготовилась бодро отвечать на дурацкие вопросы и убеждать, что я в норме и всё хорошo, но он ничего не спросил.
Притянул к себе, сгреб в охапку…
Я и понять не успела, как это вышло, а уже сидела у него на коленях и, вцепившись в лейтенантскую рубашку, рыдала, самозабвенно, до икоты, а Ив Маккой гладил меня по голове, и бормотал что-то бессмысленное:
– Ну-ну-ну, всё хорошо, всё обязательно будет хорошо,тише-тише…
И это его «тише» почему-то ңе подразумевало «хватит слез». Оно, почему-то значило «я рядом,ты в безопасности, можешь поплакать».
– Д-д-ду-у-у-рак! – заикаясь и стуча зубами, выговорила я. – К-какой же ты д-ду-у-урак! Э-эт-то же из-за м-меня всё! Я же в-видела, что в-всё идет не так! Я… я же даже м-момент почувствовала, к-когда надо прыгать! П-почувствовала и-и не прыгнула! И-и п-потом, у меня еще время было, когда я могла всё а-астановить, когда поняла, что всё идет не так – прыжок надо было остановить и доложить, а я и-испугалась и следила за тем проклятым индикатором! Я побоялась, что опять мне в лицо папой и мамой натычут и будут долго и при всех мордой по дерьму возить, я испугалась,и теперь мы в другом мире,и этo я виновата, понимаешь ты? Я виновата, это я ңас сюда притащила, мы по моей вине здесь, я и ты!
Я говорила все быстрее и быстрей, и Маккой, на которого обрушился этот поток сознания и с ним – вся правда, замер, перестал меня баюкать, и я всё ждала, что вот сейчас он разомкнет руки,и выпихнет меня из безопасности своих объятий – туда, в ночь, в темноту, за периметр защиты «Кокона», где страшно, и звери,и где мне самое место…
Но он всё не выпихивал и объятий не разжимал.
– Здесь нет разумной жизни! – орала я уже не контролируемо, пытаясь докричаться до Маккоя, объяснить ему, дураку не понимающему, во что я нас втравила. – А если и есть – то она не гуманоидная,ты меня слышишь? Слышишь? Мы здесь навсегда! Нас не найдут, не спасут и не вытащат! Мы здесь сдохнем!
И сквозь собственный крик, от которого надрывались связки и горели легкие, услышала:
– Тише,тише…
И это «Тише» по-прежнему означало «Я здесь. Я с тобой. Ты в безопасности».
И мягкий-мягкий поцелуй – куда-то у скулы, туда, где текли слезы. И ещё один – такой же мягкий – с другой стороны. И много-много этих мягких поцелуев – в скулы, в глаза, в висок, в губы…
Когда его губы коснулись моих, я дернулась, будто меня пробило током.
И вцепилась в лейтенанта так, что никто не смог бы оторвать – не здесь, не сейчас.
Мне сейчас нужнее всех!
Никому не уступлю!
Невозможно как следует погрузиться в драму,когда грудь ноет и горит, и внизу живота все набухло и требовательно тянет,и горячие ладони нетерпеливо и жадно шарят по твоему телу, забираясь под слой ткани.
Невозможно долго пребывать в отчаянии, если тебе всего двадцать пять, и ты безудержно хочешь жить.
Когда масштабы катастрофы слишком велики, мозг вытесняет ее за пределы сознания.
Этот мужчина справлялся куда лучше моего мозга. Он вытеснял из моего сознания всё, что не было им.
Потому что, ну, на самом же деле: невозможно страдать вдумчиво и с самоотдачей, когда с тебя обдирают одежду, аккуратно (другой здесь взять неоткуда!), но целеустремленно и недвусмысленно.
Ив стянул с меня водолазку, прижался лбом к моей лохматой голове, и хриплое тяжелое дыхание обожгло губы, кoгда ладони с нажимом провели от талии – вверх, по ребрам,и за спину, в поисках застежки лифчика.
И от этого обжигающего дыхания на истерзанных губах, сладкое, горячее чувство разгоралось в крови.
Вожделение, жажда, желание – как ни назови эту огненную реку, растекшуюся по жилам.
Когда мы перебрались с лапника на траву – я не заметила.
И когда мы оба лишились всей одежды, тоже не обратила внимания,только теперь мы прижимались друг к другу тело к телу, кожа к коже,тесно, горячо.
Сладко.
Когда грудь прижимается к твердой мужской груди – это сладко.
Когда прогибаешься в спине, чтобы прижиматься к его животу как можно теснее – это сладко.
Когда чувствуешь бедрами твердые, каменные бедра и напряженную, тугую плоть, и eе шелковистые касания при малейшем движении ваших тел – это… Это сладко, нестерпимо, дразняще и дайте ещё!
А он тянет.
Мы оба, прижавшись друг к другу, неподвижно застыли.
И только дыхание. Прерывистый, сбоящий штрих-пунктир.
Только сердцебиение – в ушах, барабанным боем.
Только шелковистые прикосновения – там, внизу.
И меня уже колотит. Трясет.
И я вся – в этих ощущениях, в этом мгновении.
Вне его меня нет.
Весь мир вокруг застыл в этом состоянии мучительной невесомости.
Α потом сорвался с места.
Ив сгреб меня в охапку, рывком, подмял под себя, навалился сверху – хищнически, свирепо, безжалостно.
В бездну жалость!
Мне не нужна жалость!
Мне нужно вот это – свирепое, звериное, жадное!
Потому что то, что чувствую я – оно такое же.
Я так же безжалостно впиваюсь ногтями в гладкую кожу, в твердые мышцы под ней. Целую, забыв про воздух. Извиваюсь, прижимаюсь. Изнываю.
И раздвигаю ноги шире,и когда он входит в меня – без осторожностей и предварительных ласк – но я так распалена, что принимаю его с готовностью.
И выгибаюсь навстречу,и цепляюсь сильнее. И кричу, приветствуя его толчки.
Не потому, что не могу удержаться, а потому что мне хочется кричать!
Никто не в силах мне запретить!
Нет в этом мире никого, способного мне запрещать!
И я жадно хватаю губами губы. Грудь, горло, скулы… Горячая солоноватая кожа – опиумный вкус, от которого кружится голова.