Всадник без бороды (Юмористическая повесть) - Привалов Борис Авксентьевич. Страница 27

И Алдар-Косе не успел даже удивиться этому, как жигиты, старательно изображавшие убитых горем бедняков, схватили его за руки и за ноги, а «утопленник» набросил на него петлю аркана. Руки Алдар-Косе оказались прижатыми к телу, сильный рывок бросил его на землю, и на него обрушились плети и дубинки жигитов.

— Э-э, забыли, что сказал бай-ага? — услышал Алдар-Косе голос Срыма. — Чтоб живой остался!

И это были последние слова, которые услышал Алдакен.

Глава десятая

В ПАСТИ ВОЛКА

Жил-кочевал в степи бедняк. Был у него один-единственный сын — Даулет. Он родился в юрте, рос среди степных трав, и когда смотрел вверх, то не видел другого неба, кроме бескрайнего неба степи.

Отец был молчалив. Лишь изредка вынимал он из мешка длинношеюю домбру, и две ее струны начинали говорить о радостях и горестях, о дожде и снеге, о беге скакуна и журчании ручья. Домбра была единственной игрушкой малыша. Даулет едва научился ходить, а уже больше всего на свете любил гладить струны. Если он начинал капризничать, рядом с ним клали домбру. Даулет обнимал ее стройную шею и засыпал.

— Как бы он ее не поломал! — беспокоился отец.

Однажды в юрте запела перепелка. Ее хотели поймать, но смех Даулета остановил взрослых. Даулет сидел, гладил струны домбры и смеялся — это он заставил струны петь по-птичьи. С этого дня Даулет не выпускал домбру из рук, а отец уже не боялся, что малыш ее сломает.

Когда Даулет подрос, он пошел бродить по степи. Но его обгоняли сложенные им мелодии. Человек может пройти Казахстан из края в край за год, а песня — от одного полнолуния до другого. Песня — добрый богатырь. Она, как друг-жигит, идет вместе с певцом и бережет его.

Иногда на Даулета нападала тоска. Это бывало в те дни, когда его домбра оказывалась бессильна, когда она не могла заставить слушателей заплакать или засмеяться. Но такое случалось редко.

И вдруг Даулет исчез из степи. Прошла весна, вторая, третья… Потом понеслись слухи: где-то в Калмыцких степях видели Даулета. И рассказывали, будто струны его домбры поют уже лучше птиц, разговаривают как люди!

А когда вновь появился в степи Даулет со своей домброй, то убедились казахи, что слухи были правдой.

Звонко и нежно звучали струны. Заслышав их песнь, останавливались отары и чабаны, табуны коней замирали на скаку как зачарованные, не успев опустить поднятые копыта, птицы спускались на землю.

А когда струны пели призывно и мощно, то словно гром катился по степи, словно пели сотни труб-корнаев. Плавились сердца у равнодушных, злые становились добрыми, трусы — храбрыми, а скупые — щедрыми. Вот как играл Даулет!

Домбра Даулета не просто веселила, бодрила или печалила казахов. Она рассказывала о далеких краях, о больших реках, о морях и озерах. В песнях домбры шумели цветущие сады, слышались песни далеких народов, щебетали сказочные птицы и все неведомое, далекое, чужое становилось близким, добрым, красивым.

Казахи смеялись и плакали, пели, радовались вместе с мелодиями Даулета. Из дальних краев приходили люди послушать музыканта. Спускались племена с гор, перебирались через пустыни, переплывали реки — песня объединяла всех, звала к согласию и дружбе.

Улыбки и тепло сердец были лучшей наградой для Даулета.

Эмир, узнав о великом музыканте, приказал ему прийти во дворец, но Даулет отказался. Рассвирепев, повелитель потребовал притащить музыканта силой.

— Я посажу его в клетку, — гневно молвил эмир, — и он будет играть только для меня одного!

Когда Даулету передали эти слова, он рассмеялся. И сколько друзья ни уговаривали музыканта скрыться, спастись от эмирской злобы, он только улыбался в ответ.

Прошел день, прошла ночь. В аул, где гостил Даулет, примчались сто эмирских жигитов. Когда они взмахнули саблями, все зажмурились — так сверкнуло солнце на ста клинках!

Лишь гордый музыкант смело смотрел на грозных всадников. Пальцы его слегка тронули струны. Полилась красивая, словно чудесный сон, мелодия. Даулет зашагал по дороге, а кони, как послушные птенцы перепелки, пошли за ним. Лихие жигиты даже забыли убрать свои сверкающие сабли в ножны, и казалось, что музыканта сопровождают солнечные лучи.

Так шествие и вошло в ворота крепости-дворца.

Даулет поднялся в покои, где среди своих визирей, телохранителей, мудрецов и шутов восседал великий эмир. Перед эмиром стояла большая позолоченная клетка, приготовленная для Даулета.

Музыкант едва переступил порог, как вместо мелодии, чудесной словно сон, зазвучала такая веселая пляска, что все находящиеся во дворце начали танцевать.

Танцевали шуты и мудрецы, телохранители и визири, сам эмир.

Сто жигитов, оставшихся во дворе, танцевали тоже и так азартно размахивали саблями, что отсекали друг другу то руку, то голову.

Плясали и кони, выбивая копытами искры из каменных плит, покрывавших двор.

Эмирские прислужники танцевали до тех пор, пока все не попадали замертво. И, даже валяясь на полу и на земле, они все еще пытались дергать ногами и руками.

Когда во дворце, кроме самого Даулета, не осталось ни одного живого человека, он спрятал домбру в мешок и ушел в родную степь…

— Вот их бы так… всех… — запекшимися губами прошептал Алдар-Косе. — Чтобы упали и не встали больше… Где ты, Даулет?

В большой юрте «хозяева степи» слушали игру Мынбая на сыбызги — свирели. Мынбай играл плохо, хотелось выть от злости, что музыку уродует такой тупой и бездарный человек. Чтобы спастись от этой пытки, Алдакен и начал повторять про себя легенду о Даулете…

Привязанный ногами и руками к остову недостроенной юрты, Алдар-Косе уже сутки не ел и не пил. Временами он впадал в забытье, перед его затуманенным взором вереницей проносились воспоминания. Он видел себя в степи с друзьями, верхом на верном Желмае. Как сны, смотрел он всплывающие в памяти старые достаны — сказания… А потом вдруг наступала полная ясность. Начинали ныть ссадины, синяки и раны, покрывавшие его тело. Днем садились на них мухи, солнце жгло кожу, и только рваная и вонючая шапка, которую нахлобучил на Алдар-Косе жигит-сторож, спасала от палящих лучей. Алдакен мог двигать лишь головой. Но и это движение причиняло ему страшную боль.

«Вот я и в волчьей пасти… — подумал Алдакен в одно из тех мгновений, когда мысль работала четко и ясно. — „Ты взрослый жигит, а ведешь себя, как мальчишка“… Верно говорила Одек-апа… „Среди твоих врагов тоже есть хитрецы, не забывай…“ А я обрадовался — перехитрил бийский суд! И забыл об опасности. „Не родился еще в степи такой волк, которому я был бы по зубам!“ Э-э, приладил бороду и решил, что стал мудрым аксакалом. Алдакен, Алдакен, ты глуп и самонадеян…»

Жигит, который специально присматривал за Алдар-Косе, подошел, проверил узлы на обеих руках и ногах пленника. Крепко держат! Для забавы ткнул дубинкой-шокпаром в живот Алдакену, усмехнулся, сел на свое место.

…Когда позавчера чернобородый Срым привез Алдар-Косе в аул Бапаса, то среди баев началось ликование. Они забыли про угощение. Остыло мясо, остались нетронутыми ароматные горы привезенной издалека жареной рыбы.

Невозмутимо спокойный Аблай, слегка царапая ногтем свою холеную бороду, начал — согласно законам степной вежливости — расспрашивать пленника о родственниках и их здоровье, о том, хороша ли была дорога и как здоровье самого почтенного Алдар-Косе…