Пионеры на море - Гаврилов Петр Павлович. Страница 27

Прошло шесть месяцев, как «Коминтерн» покинул родные берега. Где-то далеко за кормой осталась чопорная Англия, солнечная Италия, загадочный Египет, жаркая Аравия, Цейлон. Впереди Китай — последняя стоянка крейсера. Отсюда через Гонг-Гонг по Южно-китайскому и Желтому морям во Владивосток. Наверное поэтому все чаще можно было видеть одинокую фигуру какого-нибудь моряка, сосредоточенно разглядывавшего горизонт. Песни под гармошку пелись дружней, и только и было разговору, что о родных местах и людях.

За эти шесть месяцев, полных приключений, штормов и тяжелой работы, Мишка с Гришкой переменились. В двух загорелых молодых матросах трудно было узнать прежних пионеров московской организации.

Под влиянием качки выработалась раскачивающаяся утиная походка, мускулы окрепли, грудь расширилась, а руки, покрытые твердыми мозолями и трещинами, вызывали уважение к их обладателям.

Посещение портов расширило кругозор. Ребята уже привязались к морю, полюбили его за силу, за гнев и за щедрые подарки. Теперь у ребят, когда крейсер взлетал ввысь, никакого чувства, кроме приятного холодка в сердце. Морская болезнь не страшна им.

Гришка не расставался с обезьянкой-макакой, купленной недавно в Сингапуре. Команда единогласно окрестила ее Керзоном и в свободное время потешалась над уморительными гримасами мартышки.

Мишка в Коломбо купил разноцветного попугая и торжественно преподнес его Остапу. Кок, потирая толстый живот, весело хохотал.

— Вот, пожалуйста, первый экземпляр скотинки для обзаведения хозяйством. Придется заняться дрессировкой этого животного. Но-но! Попка! Попочка! Будешь ты у меня висеть в кают-компании. А еще у меня, попка, будет коровка, куры. Вот же, Мишенька, спасибо! Кажется, первое мне преподношение в жизни. Сиди, попочка, в камбузе, и ежели кто будет лук воровать — кричи всеми силами.

Теперь кок не спускал попугая с рук. Каждый день после ужина прятался он с ним в бане, запираясь на крючок.

Однажды, когда очередь в камбузе особенно шумела и ворчала на Остапа за пережаренные котлеты, кок, хитро подмигнув Мишке, посадил на палец попугая и просунул его в дверь.

Попка щелкнул клювом, захлопал крыльями и, картавя, громко и резко крикнул:

— Черрт дерри, — не кричать — не на рынке!

Раздался такой хохот, что попугай, испуганно взмахнув крыльями, спрыгнул обратно в камбуз и чуть было не попал в бак с супом.

Теперь попка важно сидит в камбузе и чистит клювом зеленые перья. Кок, болтая с ним, работает один. Его помощники заняты покраской.

На крейсере только и разговоров, что о письмах. Последние были получены в Италии, и всех охватило радостное возбуждение с еле заметным налетом тревоги.

Начищая шкуркой поручни кормового мостика, ребята понапрасну изводили наждак. Голова была занята совсем другим. Гришка, начав новый лист шкурки, бросил его и взялся за другой.

— Завидую я, Мишка, Чалому. Ни отцов у него нет, ни… вожатых…

Мишка понимающе сощурился.

— Ни секретарей ячеек… Особенно таких, которые могут прислать грозные письма и разругать нас с тобой в пух и прах.

Оба взглянули на Чалого и вздохнули. Чалый красил машинный люк. Эти дни он хмурился пуще прежнего.

— Я вот, ребята, никаких писем не жду… А получал когда-то, да такие-то заботливые да ласковые. А, ччерт!.. Кисть лезет, как драная кошка. Жена мне писала… Красить хорошо, когда кисть, как сапожная щетка, ровная. Вот на вас сердился зря, хлопцы. Небось ругаетесь? Бывало, взгляну на вас и подумаю, зачем они здесь путаются, глаза мозолят? Своего Кольку вспоминал. Злость нападет и досада… Бросила меня жена. Хмурый ты, говорит, все думаешь о чем-то… Кольку, сынишку, с собой взяла… Ты вот, Гришка, вылитый Колька! Такой же сорванец был. Когда упал ты за борт, Гришуха, я за тобой бросился, плыву и Кольку вижу в волнах. Как жив остался, сам не знаю. Ну, что это боцман за кисти дает! Его бы ими покрасить.

С мостика раздался голос вахтенного сигнальщика:

— К левому борту подходит катер!

— Доложите командиру, что везут письма.

— Есть!

Магическое слово молнией разнеслось по кораблю; работа приостановилась. Все следили за катером, и когда из него вышел человек с большим пакетом сомнений больше не было.

Как нельзя кстати, горнист заиграл отбой работе.

Скоро в разных уголках крейсера краснофлотцы сосредоточенно читали вести из дома. Не получившие писем умышленно громко и развязно разговаривали, маскируя этим досаду и зависть.

Мишка нерешительно вертел в руках два больших конверта. На обоих было написано:

«Китай. Кантон. Крейсер „Коминтерн“. Тт. Чернову и Озерину».

— Давай, Гришка, сначала вот это прочтем… Отец мой пишет…

Гришка не мог стоять на месте. Он то и дело сбивал бескозырку на затылок и даже вспотел от волнения.

— Что отец пишет, после узнаем. Вот то, другое… Чтобы я опух, — оно из ячейки.

Мишка решительно разорвал конверт. Из конверта выпала бумажка. Гришка поднял ее и заплетающимся языком сказал:

— Мишка… Резолюция какая-то… Читай сам, у меня руки… того…

Мишка выхватил бумажку из рук Гришки, пробежал ее глазами, облизнул сухие губы и прерывающимся голоском начал:

«Резолюция, принятая на собрании комсомольской ячейки завода „Красные зори“ совместно с пионер-отрядом завода, 10 января 1924 г.

Заслушав сообщение секретаря ячейки, выступающих комсомольцев и пионеров по поводу позорного бегства из ячейки Чернова и Озерина, мы, комсомольцы и пионеры завода „Красные зори“, считаем поступок Чернова и Озерина недостойным звания комсомольца и пионера. Теперь, когда мы строим социализм, окруженные врагами, такой поступок нужно считать как дезертирство из наших ленинских рядов, кладущее черное пятно на пионер-отряд нашего завода, из которого ребята вышли. Так как Чернов и Озерин еще не прошли всех инстанций по переводе их из пионеров в комсомольцы, собрание постановило воздержаться от приема их в комсомол до возвращения, а также послать им письмо с порицанием их поступка».

Каждое слово тяжелым грузом ложилось на сердце ребят. Мишка окончил читать резолюцию и уставился на палубу. В голове гнездились невеселые думы.

— Я думаю, товарищ Чернов, нужно послать письмо ребятам… Объяснить… Просить…

— Чего уж тут объяснять да просить! Приедем, расскажем сами. А вот дезертирами нас назвали… Да… Выходит и в самом деле, что мы такие! Много ли делов на крейсере понаделали? Ничего кроме помехи.

— Теперь поздно, Гришка, каяться. Нужно до конца стараться на крейсере. Все же мы кое-что сделали… Что умели. Гр-р-иша! А-а как же…

Мишка не мог дальше говорить. Он то сдвигал бескозырку на затылок, то надевал ее на глаза. Перечитав резолюцию еще раз, он так горестно махнул рукой, на лице его отразилось такое огорчение, что и Гришке передалось волнение товарища.

— Ты что, Миша, лихорадкой, что ли, заболел?

Мишка не заметил, как упала с его головы фуражка. Он чесал в затылке и повторял:

— Воздержаться… воздержаться… заболел…

И выпалил сразу:

— Лучше уж заболеть… Пойми же ты, Гришка! Как же мы теперь в комсомол перейдем? Ведь смотри — постановили воздержаться от приема в комсомол.

Гришка понял. Побагровел с досады плюнул даже.

— Да что ты в самом деле. Ни черта нам не сделают. Что мы преступники, что ль? Какое такое мы ужасное преступление совершили? Ну-ка, пусть ребята из ячейки перенесут столько да поработают так. Гляди — руки-то все потрескались. Какие они товарищи после этого? Давай сюда ту проклятую резолюцию, — разорву я в клочки. Давай!

Гришка, рассвирепев, как молодой рыжий петушок, у которого взрослые петухи из-под самого клюва вырвали пищу, попытался выхватить листок бумаги из Мишкиных рук.

Горячность Гришки привела Мишку в обычное настроение. Он спокойно сложил руки за спиной и нахмурил тонкие брови.

— Глупости говоришь, Гриша! Даже не ожидал от тебя этого.

Гришка не унимался.

— Брось ты изображать из себя старого комсомольца, — давай сюда бумагу!..