Пионеры на море - Гаврилов Петр Павлович. Страница 5

Сегодня стоял вахту в кочегарке кок Громыка, старый матрос царской, каторжной службы, — горячей пищи в шторм не варилось.

Громыка был сшит крепко, добродушен и совершенно лыс. От кухонной сытной специальности отрос у него живот, заплыли жирком шея и добродушные серые глазки.

Маленький, кривоногий, пухленький и всегда веселый, он скорее напоминал клоуна из провинциального цирка, чем старого просоленного моряка.

Не веря ни в бога ни в черта, кок был очень нежен и сентиментален. Рундук [8] у него был полон пустяками из заморских стран. Накопить деньжонок, уйти в деревню, выстроить домик, жениться и обзавестись детьми было его заветной мечтой. К детям он питал особую любовь: в каждом порту оделял сладостями чужих, мечтая о своих, будущих.

— Ну, и штормяга, товарищи, чтобы у него огня на яичницу не хватило! Неладное, вообще, творится что-то. Ходит разговор по кубрикам о кепке, о собаке и еще о чем-то. Какая-то тут подливка есть. На первое — ящик с солью псиной вонял, на второе — Котенко кепку чужую нашел, детскую, еще в Архангельске, на третье — возню в трюме сам слыхал, стенка-то эвона. Рычит что-то, возится там. Неладное с самого начала: отошли неладно, кормой задели; тумана такого я и в жизни не видал, а из тумана прямо в штормягу влипли — ишь воет как!

Кочегар Чалый, хмурый, весь изрытый оспой, долговязый человек, развешивал потную тельняшку [9] и исподлобья взглянул на кока:

— У тебя, гнилая луковица, все ерунда на уме! С молодежью восьмой год плаваешь, а все в чертовщину веришь, тьфу! Скучно даже от таких рассуждений! Не будь ты старым моряком, подарил бы я тебе словцо на память за такую панихиду! Пойду в баню, скучно с тобой…

Чалый взял полотенце, покрутил им в воздухе и, ни на кого не глядя, сказал:

— Что относительно возни — это верно, слыхал. Думал, что крысы дыру прогрызают, чуют, что за стенкой толстый кок Громыка живет!..

Краснофлотцы рассмеялись.

Вдруг дверь люка, порывисто отворившись, громко хлопнула, и вместе с порывом холодного ветра в кубрик скатился сигнальщик Петелькин.

В большом дождевом плаще, с которого ручьями стекала вода, Петелькин всем своим смешным видом с иссиня бледным веснущатым лицом выражал неподдельный испуг. Побелевшие губы его тряслись, а руки без-толку то опускались, то подымались, словно отмахивались от невидимого врага.

— Ой! А ббб-ратцы! Черт в трюме воет! Може не черт, — а только что воет! Меня боцман в трюм за новым тросом послал… Открыл я крышку, а… он как завоет… У-у-у! Я как дерну от трюма да в кубрик! Ой! Что ж это теперя, братцы, будет? А? Бей меня, нипочем наверх не пойду…

Кок, забыв о том, что говорил полчаса назад, всплеснув руками, добродушно закричал на Петелькина:

— Без твоего рапорта видим, что кувырком представился! Эх ты, деревенщина: на первое — у трюма не крышка, а люк, на второе — сам ты есть домовой пережаренный! Не команде о происшествии докладывать полагается, а вахтенному начальнику. На печке тебе…

Философию кока прервал треск ревуна [10]. Петелькин так же быстро, как и вкатился в кубрик, вылетел обратно. За ним, одеваясь на ходу, бросились остальные.

Наверху уже бился и буравил ночь резкий сигнал пожарной тревоги. Изо всех кубриков выскакивали краснофлотцы, разбегались по своим местам. На мостике старший помощник отдавал приказания в огромный рупор, стараясь перекричать рев ветра.

— Пожар в носовом трюме! Помпу и бранс-бой в трюм!

Из широко раскрытого трюма валил едкий дым. Яркий луч прожектора с мостика освещал работающих. Боцман, нагнувшись в люк, кричал вниз:

— В трюме! Что там, товарищ Громыка, огонь? А?

Вместо ответа из трюма донеслось яростное рычание и испуганный крик кока. Боцман, как ошалелый, завопил:

— Живо! Еще двое в трюм! Быстрей, быстрей, товарищи!

Кубарем спустились по канату в трюм трое краснофлотцев, и боцман услышал заглушенный шум борьбы, рычание и прерывистый хрип кока:

— Мешком, мешком его, дьявола! Врешь, не сорвешься! Подымай черта, товарищ боцман!

Петелькин при этих словах спрятался за спины моряков. Рука его против воли быстро закрестилась. Заскрипели блоки, и на палубу из мешка вывалился полубешеный пес. Он скулил, царапал палубу и рвался в трюм, огрызаясь и кусая руки краснофлотцам.

Петелькин подпрыгнул и, не помня себя, бросился бежать.

Из трюма кричали:

— Наверху! Подымай, товарищ боцман, паренька!

Опять заскрипел блок, и аккуратно привязанного рыжеволосого мальчика, осторожно поддерживаемого коком, опустили на палубу.

Пионеры на море - i_003.jpg

Лицо Гришки было серое, как плохая бумага. Сквозь стиснутые зубы еле слышался хрип. Набежавшая волна обдала людей. Гришка вздрогнул от брызг, пошевелил пальцами, открыл красные глаза, слабой рукой поманил к себе. Кок наклонился к нему, и то, что прохрипел ему мальчуган на ухо, придало удивительную силу и ловкость толстому коку. Он, сломя, голову, бросился в трюм и скоро закричал оттуда:

— Подымай еще пассажира! Только осторожней. Эй, наверху! Осторожней, говорю… Подымай, как пирожное! Тут вместо сухарей — ребята да собака!

Медленно полезла веревка. Кок бережно опустил на мокрую палубу холодного, безжизненного Мишку. Судовой врач Морж раскрыл веко, приложил ухо к груди мальчика, сокрушенно покачал головой.

Из темноты кто-то сказал, словно закрыл дверь:

— Амба [11]!

Когда, раскачиваясь на танцующей палубе, санитары на носилках пронесли две закутанные с головой маленькие фигурки, горнист затрубил:

— Та-та-а…

С мостика равнодушный голос старшего прохрипел в рупор:

— Отбой пожарной тревоге… Подвахтенные вниз!

Медленно рассветало. С мостика послышался ровный голос:

— Как на курсе?

— NN W 15°.

— Так держать?

— Есть, так держать!

О ГИТАРЕ ПИСАРЯ ДУДЫКИНА И СЕДЫХ УСАХ КОМАНДИРА

Только и было разговоров в кубриках, что о зайцах. Смелость и упорство мальчуганов расположили команду в их пользу. Эти бывалые и обшлепанные жизнью люди из уст в уста передавали слова рыжего мальчугана со всякими прибавлениями.

— Только зенки свои рыжие растопырил, очнулся, доктор его и спрашивает: «Кто, как и откуда, убежал ли, брошен ли, и какие, стало быть, особые приметы имеются?» Рыжий глазом не моргнул: «Кто, говорит, знал, да забыл; как попал, — сами видите, а откуда мы, — спросите собаку Верного; нюх, говорит, у него тонкий, потому свечей налопался в трюме, в темноте все без фонарей разыщет». Морж наш усы растопырил, зафыркал, обиделся: я, мол, тебя от порога смерти спас, а ты такой дерзкий. А рыжий сам вопрос задает: «Позвольте, говорит, товарищ доктор, спросить вас, далече ли мы от родных берегов ушли, сколько числится миль и сколько миль нужно проделать, чтобы вернуться».

— Ого-о!.. Это, значит, боится, что вернут. Нет, брат, теперь с нами до Италии, — макароны уничтожать! Ну, а как же, товарищи, с ними в Италии обойдутся?

— Погоди, не перебивай! Да сколько, говорит, миль обратно требуется… А Морж сердится: «Очень, говорит, досадно мне, доктору, хирургу первой степени, от мальчишки такие обидные слова слышать. Скажите, кто вы все-таки есть?» Тут рыжий застеснялся: «Пионеры, говорит, мы, без родителей и очага. У меня батюшка от тифа скончался, а у того, у черного, моего приятеля, и совсем его не было. С крейсера мы, говорит, уйти не намерены, а готовы, говорит, записаться в красные моряки, и всемирную революцию из последних сил…»

— Ой, ой, ой!.. Дельные хлопцы, горячие, на ходу каштаны жарят. И из хорошего, видно, теста!

— Только черненький, дорогие товарищи, плох, чуть признак состояния подает. Опасается Морж и скучает, — помрет, ему в ответе быть. А по мне, пусть едут, я могу зачислить их в судовой состав на полное пищевое и прочее удовольствие!