Гнилые холмы (СИ) - Серяков Павел. Страница 4

Люди барона Ланге вывели коней на дорогу, и старший помахал рукой выжлятникам:

– Удачи на промысле. Помяните слова этого осла, мы берем, что захотим, и не спрашиваем.

Оба захохотали. Оба приняли предостережение повешенного за комплимент их работе.

Мир потемнел, и что-то вдруг вытянуло из него весь воздух. По телу Эвжена гуляли судороги. В сумерках собственной смерти он вновь увидел отца и отчетливо услышал слова о том, что будет, если они принесут жертву лесному колодцу. Он увидел Золотой месяц, а следом услышал оглушительный хлопок прямо над своей головой. Земля ударила его со всей возможной силой. «Ты получил свою удачу, – раздался в его голове голос Хозяйки, – а теперь беги и помни, что я бываю добра».

Он нашел в себе силы и поднялся с земли. Он даже смог открыть глаза, и, несмотря на гудящую голову, услышал чертыхание его палачей и громкий хохот выжлятника Горста. Не раздумывая, Эвжен рванул прочь с дороги.

– Секуторы, помогите изловить убийцу!

– Болваны, – хохотал Горст. – Идиоты, – он хватался за бока и хохотал, хохотал и хватался за бока. – Беги, парень. Беги! Ты – не моё собачье дело, а эти ослы – не твоя головная боль! Будь умнее и не возвращайся!

– Что ты ржешь, падла?! – гаркнул человек барона Ланге. – Именем барона приказываю помочь в осуществлении правосудия, а иначе… – он не успел договорить.

Горст перестал смеяться, а его люди извлекли из ножен мечи.

– Я не слышал приговора, и Отец Переправы не слышал. В чем виноват этот человек? За что его пытались повесить? Ослы. Приговор всегда должен быть озвучен, – Горст сплюнул и подал знак своим людям. – Поехали отсюда, парни. Своих дел по горло.

Тем светлым осенним утром шестеро мужчин разошлись, кто куда. Люди Горста отправились в Подлесок, Эвжен навстречу спасению, а люди барона Ланге за Эвженом.

Заметки виконта Августа Рохау (Путешествие в Оддланд)

 Воспоминания о Рябицком монастыре 

Безмерно благодарен судьбе за ураган, настигший меня у самых врат Рябицкого монастыря. Ах, что бы я делал, окажись мой рысак чуть менее проворен, а отец-настоятель Абель чуть более жестокосерден. Вымок бы до нитки, доложу я тебе, а там и до встречи с Отцом Переправы рукой подать. Оддланд с его климатом – не лучшее место для человека с больными легкими, хотя Нортмарские лекари и уверяли твоего покорного слугу и по совместительству хозяина сего дневника в целебных свойствах воздуха Нортмарской провинции. Не буду о дураках и дурацких советах, ибо дневник сей и без того пропитан изрядной порцией яда. Не буду об аскетизме, который я испробовал сполна, пребывая в стенах из красного кирпича, стенах, знавших несчетное число тайн, помнивших внушительное количество изломанных судеб и гнева местной аристократии. Ты, дорогой мой приятель, когда-нибудь видел Рябицкий монастырь? О, чудесное место. Древнее, как королевская власть, и незыблемое, словно воля помазанника Отца Переправы.

Монастырь, окруженный холмами, расположенный под тяжелым саваном неба, подверженный нападениям регулярных дождей. Теперь я с трепетом вспоминаю путешествие за пролив Святого Антония, но приключение, которое мне довелось пережить, и до сего дня волнует мое сердце. Не стану утомлять тебя, пересказывая шелест рябиновых листьев и клекот парящих над полями соколов. Все это ты можешь найти в великолепных стихах оддландских поэтов.

В тот ненастный вечер, вкусив скудной трапезы, я пил кислое вино в монастырской библиотеке, чем, наверняка, оскорбил серых братьев, но не будем об этом. Отец Переправы осудит меня, а я покаюсь. В тот страшный для истово верующих Нортмарцев вечер я имел честь познакомиться с братом Габрисом. Вот уж поистине одаренный человек. Я говорил это тогда, говорю и сейчас, что место ему в Королевском Университете, но никак не в монастырских застенках. Взгляд его должен был  касаться книжных стеллажей, а не выцветшей стенной росписи, что застала самого Одда Бауэра, при всем моем уважении к славной памяти этого храброго аристократа. Теперь, должно быть, брата Габриса уж нет в живых, да и дело его, как я слышал, предано анафеме. Судьба – злодейка.

В желудке моем погибала пресная каша, в руках моих была незамысловатой работы кружка, а в ней вино. Все это ты уже знаешь. Никогда не умел облекать собственные мысли в более лапидарную форму. Я пил, а мой новый знакомый скрипел пером, переводя на человеческий язык каракули, коими были испещрены глиняные таблички, извлеченные из древних оддландских курганов. Мое любопытство, мой пытливый ум! Каким же ударом было для моего самолюбия то, что брат Габрис не позволил мне ознакомиться с результатом его трудов…

Далее шли часы уговоров, спор с отцом Абелем, перетекший в пополнение монастырской казны. Не стану утомлять тебя этим, ведь сейчас преследую иную цель. Я хочу рассказать о том, что перевел славный брат Габрис, то, что было мною прочитано и впоследствии подверглось церковному запрету. Начну по порядку.

Ни для кого не секрет, что до появления в Оддланде герцогской власти край сей уже знал людей и, более того, пережил их. Мы знаем, что канувшие в безвременье превыше иных тварей дикари почитали некую Царицу  с тем же рвением, с которым и мы, просвещённые люди, почитаем Отца Переправы и саму Серебряную Реку. Только ли от того, что люди прошлого почитали иное божество, их культура подверглась уничтожению? Нет, друг мой. Боюсь, что мой серый приятель обнаружил в этих табличках нечто такое, чему нет места в современной истории.

Друг мой, я внимательно выслушал брата Габриса и то, что он рассказал мне, я должен обдумать, а уже потом с холодными умом и сердцем записать в свой дневник. Мой серый приятель открыл нечто такое, что способно изменить представление об Отце Переправы, об этой клятой Царице и… Нет, пожалуй, я все еще пребываю во власти чувств. Позже. Значительно позже.

Я поклялся брату Габрису хранить тайну, ибо раскрытие оной поставит его жизнь под угрозу. Разумная просьба, и я с грустью и легким флером тоски обязался исполнить его волю. К счастью, он не обмолвился ни единым словом о том, как мне поступать с этими волнующими душу тайнами после того, как Отец Переправы примет душу серого брата в свои объятия. 

Глава 3  Жертва

(Вит)

В начале лета он остановился в деревне Ивы. В начале лета ему казалось, что Ивы – очередная отсечка, очередная пройденная лига, одна из многих деревень, что останется за его прогнувшейся под тяжестью прожитых лет спиной. Вит всем сердцем хотел запомнить этот день. Он сидел на низком песчаном берегу, и, улыбаясь, глядел на жизнь, дышал жизнью и благодарил за нее Отца Переправы. Под жизнью он понимал детский смех, плеск воды и барашки мыльной пены. Вдалеке, выше по течению Хельги, он видел рыбаков. Зрение было не тем, что прежде, и потому приходилось щуриться. Все это было жизнью, и её воды несли Вита словно щепу, словно сорвавшийся с дерева лист.

– Три лодки, – сказал он и облизал обветрившиеся губы. Привычка, за которую прежний хозяин бил его, называя собакой. Он так и не избавился от нее, но теперь она никого и не раздражала. – Сети ставят?

Мальчишка, который прежде помогал мельнику, сидел рядом и, насаживая на хворостинку слепня, поднял голову:

– Да, голытьба из Подлеска.

– Почему голытьба?

– Все мы голытьба, – ответил мальчишка, – родились голытьбой и голытьбой издохнем. Так матка говорила.

Старик улыбнулся:

– В Нортмаре нас называют чернью.

– А тут мы – голытьба. Чернь – обидно, а голытьба хорошо звучит.

– Ты просто привык к этому слову, – старик старался не смотреть на изувеченную кисть мальчугана. Увечье не мешало тому измываться над слепнем, а вот к тяжелой работе он был непригоден. – Главное помни, что Отец Переправы не разделяет людей по масти, но любит тех, кто не противится судьбе и принимает как должное даже самое паскудное существование.