Расщепление ядра (Рассказы и фельетоны) - Полищук Ян. Страница 10

— Стоп! — милицейским голосом произнесла старшая редактриса. — Очень мило. Это то, что нам сейчас нужно. Это то, чего мы давно уже ждем. Только, понимаете, не все понятно. Не дойдет до широких зрительских масс. Почему «Как это делается»? Зачем по Чапеку? Отчего Н. Берендеев? Все это надо расшифровать, растолковать, заземлить.

— Это вам не кинематограф, — сказала задумчивая дева рангом пониже.

— И не театр, — объяснила ее соседка.

— И не цирк, — уточнила третья.

— Понимаю, — закивал Берендеев. — Это мне не кино, не театр, не цирк, не консервный завод, не детский сад, не хлебопекарня…

— Стоп! — тем же милицейским голосом скомандовала старшая редактриса. — Вы уже улавливаете нашу специфику. Хотелось бы, чтобы этой волнующей сцене в мансарде было предпослано вступление… Дайте мне из шкафа собрание сочинений… Так… Ну, что-нибудь в этом роде: «Известный чехословацкий писатель Карел Чапек родился в 1890 году в небольшом местечке Мале-Сватоневице, в семье врача. Получив образование в Пражском университете…» и так далее. Просветительно. Познавательно. Вот в чем наша специфика. Попробуйте такое дать в кино — не пройдет… А мы можем. Мы все можем.

— Понятно, — трусливо сказал Берендеев. — Вы все можете. Ну, так я пойду.

— Что вы! — вскричали девы хором. — Куда пойдете? Никуда не надо идти. Оставьте, мы сами доведем до уровня. Все равно вы еще не овладели спецификой. Впрочем, никто еще не овладел… Через месяц заходите.

В назначенный день состоялась встреча Берендеева с режиссером Сердечным. Это был энергичный теледеятель в синем кокетливом берете и пиджаке в крупную зоопарковскую клетку. Ходили слухи, что еще в отрочестве он присутствовал на беседах со Станиславским. Редактрисы перед ним благоговели.

— Приступим, — замораживающе сказал Сердечный. — Тут у вас написана какая-то мура. Не обижайтесь. Я человек нелицеприятный. Константин Сергеевич не раз говаривал: «А ну, Гриша! Оцени продукцию. Только на тебя и надеюсь». Так вот. Накропали вы ерунду. Это все не телевизионно. Не прогрессивно. Не агрессивно. А нам нужны экспрессии. Депрессии нам нужны… Эту легкомысленную музычку снимем. Наложим Бетховена. Очень углубляет. Почтальон в экспрессии. Дуган в депрессии. Стук в дверь дадим на литаврах. Содрогает. И ни к чему всякие «Войдите». Слова снимем. Это расслабляет. А нам надо психологично. Пусть писатель не вздрагивает при виде почтальона, а падает в обморок. И за сердце хвататься — сентиментально… Дадим сердце во весь экран. Из папье-маше. Вот в таком крупном плане. Лаконично. Специфично. Телевизионно. Константин Сергеевич недаром говорил: «Меньше слов, больше дела. Незаменимый ты человек, Гриша! Все что-то болтают, критикуют. А ты молчишь…»

— Какой Константин Сергеевич? Станиславский?

— При чем тут Станиславский? Это наш самый главный…

Получив через два месяца сценарий, начальник производства Понтонов почесал за левым ухом и сказал:

— Не пойдет!

Берендеев насупился:

— Почему не пойдет? Редакторы в восторге. Режиссер одобрил. Лишние диалоги я устранил. Лаконично. Психологично. Реалистично.

Начальник производства почесал за ухом и сказал:

— Реалистично не пойдет. Здесь у вас вон сколько пиломатериалов на мансарду надобно. А где я достану тес? Это вам не театр — капитальные декорации строить. Тут нужно наше родимое, телевизионное… Дадим рисованный задник, из мебели — одну табуретку. Она по смете предусмотрена. Ага! Мансарда заснеженная! А где я добуду снег?.. Специфика, брат писатель.

Через некоторое время эстафета добралась до оператора Мудренко. Он зажмурил один глаз, другим прицелился сквозь кулак на рукопись.

— Треба все переделать.

— Все? — кротко спросил Берендеев.

— Все. Вот у вас сцена на табуретке. Гарная сцена. Аж серденько захолонуло. Но нехай она проистекает не при ясном дне, а когда солнце низенько, вечер близенько. Сами понимаете, специфика!

— Какая специфика? Где специфика? — заскулил Берендеев.

— А як же? Это вам не кино. Там, понимаете, софиты, юпитеры, сатурны разные. А у нас?..

Сцена пошла при смутном, призрачном освещении. Впрочем, режиссера это не смутило. Он нашел, что психологизм и лаконизм будут еще более углублены.

— Полумрак. Светотени. Блики. Разве в кинематографе так могут? Не могут так в кинематографе. И в театре не могут. Ну, а если зрители кое-что не разглядят, сошлемся на неисправность телевизоров. Вот так. В таком крупном плане.

…Разумеется, в назначенный день Берендеев сидел у телевизора, как зачарованный. Он ждал своего часа. Наконец после волнительного репортажа из детских яслей № 16 и кинохроники Закарпатской студии «Из жизни бобров» появился диктор и взвинченным голосом объявил:

— Начинаем передачу, посвященную творчеству известного чехословацкого писателя Карела Чапека.

Диктор перевел дух и, делая вид, будто вызубрил весь текст, стал читать лежащую перед носом книгу:

— «Известный чехословацкий писатель Карел Чапек родился в 1890 году в небольшом местечке Мале-Сватоневице, в семье врача. Получив образование в Пражском университете, он посвятил себя литературной деятельности. Ранние рассказы Чапека отражают растерянность и смятение, вызванные в умах мелкобуржуазной интеллигенции обострившимися в связи с войной противоречиями общественной жизни…»

Передача продолжалась пятнадцать минут. Изложив основные вехи жизни и творчества Чапека, диктор болезненно улыбнулся и объявил, что через минуту будут передавать журнал «Для вас, деточки!». На экране появились бумажные розы, и Берендеев понял, что с ним покончено. Он бросился к верному телефону. Воркующее контральто пролепетало:

— Не правда ли, как мило получилось, а? Познавательно. Просветительно. Телевизионно… Что? Как ваша инсценировка? До последней минуты держалась. Вам здорово повезло. У других снимают в самом начале. Специфика!.. Зато в следующий раз…

Когда Берендеев повстречал приятеля-скептика, тот рассмеялся испытанным сардоническим смехом.

— Ну как, вскрыл специфику изнутри?

— Вскрыл, — нервно ответил Берендеев.

— Объезжаешь студию сторонкой?

— Что ты! — вскричал Берендеев. — Каждый день туда езжу.

— Неужто увлекся?

— Кой черт! — махнул рукой Берендеев. — Никак не получу гонорар. Там в ведомости что-то напутали…

И он, придерживая подарочную папку, бросился к трамваю.

ЭРУДИЦИЯ

Эрудиция была самым сильным местом у юного сотрудника отдела информации Владислава Горошко. Она же была и его слабостью. Чем-то вроде ахиллесовой пяты или любимой мозоли, на которую каждый норовил наступить.

В противовес снобам из сектора международных обзоров Горошко почитал свою специальность прогрессивной и растущей.

— Конечно, — значительно говорил он своим оппонентам, — всяким судебным хроникерам и двухстрочечным рептилиям приходит каюк. Но настоящий эрудированный репортер еще послужит народному хозяйству.

Когда стало известно, что проездом на юг в городе сделает привал известный антрополог, прежде всего вспомнили о Горошко.

— Учтите, — строго сказал редактор, — факты — это альфа репортера, а цифры — это его омега… Захватите светило в гостинице. Выведайте у него все о роли труда в процессе очеловечивания обезьяны. Объективно. Без лирических отступлений. Если через полтора часа интервью будет у меня на столе, я поверю, что самый нужный сотрудник в газете — это репортер… После редактора, разумеется, — добавил он, слегка поразмыслив.

Горошко умчался на редакционном мотороллере со второй космической скоростью. Сделав несколько витков вокруг гостиницы, он отважно направился в номер ученого. В голове у репортера роились сведения, почерпнутые в томе энциклопедии от «А» до «Астурии».

Ученый сидел на розовом гостиничном пуфике и щелкал бухгалтерскими счетами. По всем признакам он не очень торопился, и Горошко решил, что беседа может быть обстоятельной.