Штрафники. Люди в кирасах (Сборник) - Колбасов Н.. Страница 6

— Скорей бы, — выразил мысли остальных Федя Павленко. — А то у меня от этого пшенного супа уже ноги синеть начали.

— Зато в самоволки по ночам не бегаешь, — хохотнул Красовский.

— Ничего, на фронте норма питания посерьезнее, — успокаивающе заметил Николай, быстро опорожняя свою миску.

— А вы бы, гражданин танкист, рассказали нам про фронт, — попросил Шустряков. — Как воевали там, в каких краях?

— Почему ты меня гражданином называешь? Теперь все мы — товарищи. А про фронт что рассказывать, как все воевали, так и я, — отговорился Колобов. — Что же касается места, то под самой Москвой наша бригада дралась.

— Вы нам боевой эпизодик какой-нибудь траваните, — не отставал Юра. — Нам же будет полезно послушать.

Видя, что и остальные смотрят на него заинтересованно, Николай не стал отнекиваться.

— Травить не буду, а настоящий эпизод расскажу. Под Вязьмой это случилось. Подбили мы в одном бою два немецких легких танка, а потом сами вляпались, как яйцо в сковородку: налетели на замаскированную пушку. Она нам первым же снарядом двигатель прошила. На самой высотке остановились — ни туда, ни сюда. Танк горит. Только выскочили мы из «бэтушки», в нее второй раз садануло. Лобовую броню насквозь и, видно, в боекомплект угодило. Так шарахнуло, что башня метров на шестьдесят отлетела…

— И не страшно вам было? — блеснул зелеными глазами Шустряков.

— Как же не страшно? Погибать никому не хочется, — ответил Колобов. — Совсем бесстрашных мне, говоря по правде, встречать не приходилось. Только вот что скажу: на войне смерть почему-то трусов в первую очередь находит. Хитрость не в том, чтобы совсем не бояться, а в том, чтобы не дать страху тобой овладеть, не поддаться ему.

— Так вас за тот подбитый танк упекли в ИТК?

— Нет, — засмеялся Николай. — Вскоре после того случая ранило меня, это уже когда вторую «бэтушку» получил. Лечиться аж в Омск увезли, а потом сюда, в Уссурийск, направили, — тут танковая бригада формировалась…

— Не в двести восемнадцатую? — оживился Пищурин.

— В нее. А что, вы тоже?..

— И я из нее в колонию угодил.

— Получается, вроде как однополчане мы с вами, хоть и не воевали вместе, — невесело усмехнулся Колобов.

— Выходит, что так. А за что вас?

— Долго рассказывать, да и не обязательно, — помрачнел Николай. — На фронт сам попросился.

Он помолчал, а потом, ухватив за худенькие плечи Шустрякова и глядя ему в глаза, неожиданно спросил:

— А вот тебя, Юра, что заставило добровольцем на фронт пойти?

— Патриотизм! — как-то неестественно бодро воскликнул Шустряков и даже моргать перестал. — Как только война разгорелась, так он и пробудился у меня. Вот и у Олега Юрьевича тоже. Правда, Олег Юрьевич?

Но Красовский промолчал. Вместо него отозвался Застежкин:

— Не только у вас он пробудился. Я этих иродов-фашистов без жалости жахать буду, как коз аль кабанов. Я ж охотник-промысловик. Белке за пятьдесят шагов в глаз без промашки целю…

— Та вже ведаем, шо ты ворошиловский стрелок, шо сто кабанов, двадцать три медведя и десять тигров убил, — рассмеялся Павленко. — Ще столько же фрицев порешишь — Героем Советского Союза станешь…

Хоть и поверхностное, но знакомство с группой состоялось. И Колобов заговорил о деле:

— Время уже позднее, а завтра в девять ноль-ноль мы уезжаем. Сержант Пищурин, за два часа до отхода поезда получите на складе сухой паек на всю группу и будете ответственным за питание людей в дороге.

— Есть получить завтра утром сухой паек! — встал по стойке «смирно» Пищурин.

Красовский, глядя на эту сцену, криво усмехнулся, а Шустряков удивленно раскрыл рот.

— Вы, сержант Павленко, назначаетесь ответственным за своевременное и правильное оформление проездных документов. Займитесь этим сразу же после завтрака, — Колобов посмотрел на Федю. — Справитесь? Помощь не потребуется?

— Никак нет, товарищ старшина. Зроблю так, шо в мягком вагоне на бархатных диванах поедем.

— Хорошо. А сейчас давайте-ка проветрим комнату и — спать. Курить в помещении запрещаю. Кому невтерпеж, пусть выходит в коридор.

— Я ж говорил, что так будет, — усмехнулся Красовский. — А ведь еще и треугольников на гимнастерку не пришпилили.

Но его никто не поддержал. Олег опять криво усмехнулся и молча отправился вслед за остальными в коридор выкурить последнюю перед сном цигарку.

Оставшись в комнате один, Колобов облегченно вздохнул, подошел к окну и настежь раскрыл его. Дневная гроза прокатилась стороной и на улице было душно. Совсем рядом в темноте натружено пыхтели маневровые паровозы. Слышался лязг буферных сцеплений, постукивание молоточков осмотрщиков вагонов. Железнодорожная станция жила своей обычной напряженной жизнью.

Николай достал из нагрудного кармана гимнастерки листок бумаги, карандаш и, сев за стол, принялся за письмо Катюше. Писалось легко и радостно. Столько больших и важных для него событий вместил в себя сегодняшний день! К нему вернулась возможность вновь причислить себя к нормальным людям и он вместе с другими скоро будет защищать Родину. Воевать он будет достойно и без оглядки, потому как знает, что дома его любят и ждут. И Обязательно к ним вернется, пусть не беспокоятся за него.

Ровные аккуратные строчки легко ложились на бумагу, и голубоглазое лицо жены неотступно стояло перед ним, заслоняя собой тетрадный листок.

Группа старшины Колобова разместилась в первом купе. В вагоне было шумно. Пассажиры, чтобы скоротать время в пути, знакомились, резались в подкидного, рассказывали анекдоты. Где-то в середине тренькала балалайка. Разбрелись по вагону и подчиненные Колобова. В соседнем купе смешил ехавших с летней практики девушек-студенток Федя Павленко. Там же находились Шустряков и Застежкин.

Олег Красовский напросился в купе к проводницам. Их было две: строгая неразговорчивая женщина лет под сорок и игривая пышная блондинка, охотно отвечавшая на шутки Олега. К ней и прилип Красовский с самого начала пути, рассчитывая, видимо, при удобном случае попытать случайного мужского счастья.

«Начпрод» Пищурин ушел в тамбур, где беспрерывно дымил махоркой, глядя на проплывающие за окном подернутые первой желтизной поля и перелески. Колобов остался один. «Следить не буду, — решил он про себя. — Кто надумал убежать, все равно убежит». Лежа на шаткой средней полке, Николай сквозь полудрему слышал доносившийся из соседнего купе голос Павленко, оседлавшего свою любимую тему о запорожских казаках.

— Ежели хотите знать, дивчата, так мий прапрадед усю жизнь воевал с турками, — рассказывал Федя, то и дело сбиваясь с русской на украинскую речь. — Есть даже его личные слова в той цидуле, шо запорожцы нашкарябали турецкому султану. Кажуть, будто он, мий прапрадед, присоветовал тому бисову султану, снявши шаровары, раздавить гузном ежака, шоб стать настоящим рыцарем.

— А откуда вам известно об этом? — спросила Федю одна из студенток.

— От ридного батька. А батьку сказывал его батько. Тому — еще один батько, а тойный батько — своему сыну. Так и до меня дошло.

— А что, вполне убедительно, — серьезно сказала другая девушка. — Вся наша история — это передача эстафеты от старших поколений младшим. И что вам еще известно о вашем героическом предке?

— Мий прапрадед рассказывал своему сыну так: «Сорок дней и ночей рубались мы с турками. Було их, нехристей, або пять тысяч, або двенадцать. А казаков запорожских — не густо. И ось, — это мий прапрадед говорил, — рубаемось мы с турками шаблюками. А я то руку обрубаю у турка, то ногу, то опять руку, то опять ногу. А головы так ни одной и не досталось, бо задним скакал на своем вороном…»

Громкий смех девушек заглушил скрип вагона. Колобов тоже улыбнулся. Подумалось, что этот весельчак Павленко и на фронте унывать не будет.

Перевернувшись на живот, Николай стал глядеть в окно, за которым обширная Раздольнинская долина уже сменилась увалами древних облысевших сопок. Вот там, за грядой, уходящей к Ханкайской долине, живет его семья. Завтра Катюша получит письмо и, наверное, прослезится. Он написал ей, чтоб ждала твердо, так как обязательно вернется с фронта к ней и деткам.