Смерш (Год в стане врага) - Мондич Михаил. Страница 2

Нет, я не могу ничего сказать ни отцу о брате Иване, ни сотне знакомых об их близких. Только с приходом Красной армии узнает Карпатская Русь о судьбе своих лучших сынов.

Вера не пришла и сегодня. Гордая, слишком гордая она. Не был и Петя. Зайду-ка я завтра к нему.

С утра до самого вечера я работал на поле. После ужина пришел ко мне Петя.

— Пойдем к Линтуру? — предложил он.

Я немного удивился. Что он делает в нашем селе? Зачем приехал? Поговорить с популярным и умным Линтуром я не прочь.

Мы нашли Линтура в хате его родственников. Он встретил нас по своему обыкновению: не то с искренней, не то с напускной улыбкой. В глазах его играли огоньки тоже весьма неопределенного характера. Можно было подумать, что огоньки эти с затаенной злобой смеются над всем, но можно было их принять и за доброжелательные. В общем же, годы не изменили Линтура. Он дышал такой же бодростью, как и раньше.

— Вы за присоединение к Советскому Союзу? — спросил он нас как-то неожиданно.

Петя кивнул головой в знак согласия.

— Молодцы! Распространяйте эту мысль во всех слоях нашего народа.

В течение довольно длинного разговора я выяснил следующее: русские круги карпатской интеллигенции уже организованы и ведут пропаганду за присоединение Карпатской Руси к Советскому Союзу. Приближается время, ожидаемое карпатороссами почти тысячу лет. Нельзя упустить удобный случай. Пусть, наконец, чаяния народа превратятся в действительность.

Признаться, я был разочарован в великом уме Линтура. Он говорил так несвязно и путанно, словно считал нас дураками. Это заставило меня поспешно распрощаться с ним. Моему примеру последовал и Петя.

Чудесная тихая ночь развеяла тяжелое впечатление, оставленное разговором с Линтуром. Я решил узнать у Пети интересующие меня подробности о Вере.

— Все ерунда, Коля. Вера не любит Кралицкого. Да и не стоит он ее любви. Вера — натура глубокая, Кралицкий же — весьма обыкновенный человек. Он коммунист, умеет петь, рисовать, разводить демагогию. Но толком он ничего не умеет. Зайди завтра к Вере, сам убедишься… Да, чуть было не забыл. Вчера Вера спрашивала меня, почему ты не заходишь.

Последние слова Пети обрадовали меня.

Помолчав немного, Петя продолжал:

— Линтур подкачал. Я думал, что узнаю от него что-нибудь интересное, и жестоко ошибся. Он рассуждает точно так, как и крестьяне.

— В этом его сила, Петя. Если бы он рассуждал иначе, то ничего не добился бы. В таких делах, как присоединение, нельзя мудрствовать. Нужно действовать без лишних рассуждений.

— Пожалуй, с крестьянами иначе и нельзя, но с нами-то мог бы он говорить более основательно.

— А если не умеет?

— Вот мне так и кажется, что не умеет.

С восточной стороны доносились крики людей и грохот телег. В село въезжал батальон гонвейдов.

— Никак, наши «кровные братья», — с глубоким презрением произнес Петя, подавая мне на прощанье руку.

Зайти мне завтра к Вере или нет? — Пожалуй, не стоит. Я все перенесу, — перенесет ли она?

В два часа ночи я проснулся от стука в окно.

— Кто там?

— Чижмар!

Я подошел к окну.

— Чего тебе?

Чижмар возглавляет в наших краях партизанское движение. Весной венгры поймали его старшего брата Василия. На допросах Василий признался во всем. Выдал всех, с кем встречался, всех, кто помогал партизанам. Около 300 человек из соседних сел и городов было тогда арестовано. Василия венгры расстреляли в Марамороше. Там же были расстреляны и мои хорошие знакомые — Василий Жупан и Серко.

— Открой дверь!

Я впустил Чижмара в комнату.

— Передай всем своим знакомым, у кого есть оружие, чтобы уходили к нам в лес.

В темноте я не видел выражения лица Чижмара, но, судя по голосу, оно должно было быть суровым.

— Ладно, передам. Чего еще хочешь? Не голодаете?

— Нет.

— Когда мне прийти к вам?

Чижмар не сразу ответил. Должно быть, мой вопрос озадачил его.

— Когда найдешь нужным.

Чижмар ушел. Я пролежал до утра, обдумывая создавшееся положение.

Связываться с партизанами — опасно. Хотя бы Чижмар. Не мог прийти вчера или позавчера? Нет, пришел сегодня, когда в селе целый батальон гонвейдов. С такими людьми немудрено засыпаться.

Не помогать партизанам — тоже опасно. Когда придет Красная армия, все они начнут кричать о своих геройских подвигах. Им, конечно, будут верить.

Я пойду к ним, но немного позже. Пойду обязательно, должен буду пойти.

Правда мое отсутствие заметят жандармы. Сделают они что-нибудь моим родителям? Судя по их настроению, они не интересуются партизанами.

Для меня же партизанская легитимация — огромная ценность. С ней мне будут открыты все дороги.

С утра дождь. Кругом такая грязь, такие лужи, что можно утонуть. В лесах в такую непогоду весьма неприятно.

Дождь не перестает ни на минуту. Земля раскисла невероятно. Из хаты выйти нельзя.

Все дождь и дождь. Отец ворчит. Работы много, а в поле нельзя выйти.

К вечеру немного прояснилось. Я бросил чертежи (все равно толка от них никакого не будет. Разве фирма теперь заплатит?) и стал одеваться. Думал навестить Петю, но неожиданное посещение помешало: пришли Вера с Андреем.

Я давно не видел ее. Сначала она показалась мне такой же, как раньше: жизнерадостной, милой всепонимающей. Но я ошибся, что-то переменилось в ней.

Одета она была безукоризненно: в сапожках, в черном пальто, вокруг шеи черная шаль, на голове черная меховая папаха гуцульского образца. Вера — блондинка. Ее золотые волосы, мягкие, пушистые, ее голубые глаза, розовые, свежие щеки, светлая улыбка — все так странно гармонировало с черной шалью, небрежно переброшенной одним концом через плечо, и с черной папахой, так же небрежно надетой на голову.

— Садись, Вера! Садитесь! — обратился я к Андрею.

— Ты все работаешь? — спросила Вера звонким голосом.

Мне показалось, что вместе с Верой в комнату вошло еще что-то, что не знало никаких забот, никаких переживаний, никакой печали.

Андрей — красивый парень, высокого роста — богатырь.

— Да, Вера, работаю. В такую погоду можно только сидеть дома и работать.

— Почему ты не заходишь? Я ждала, ждала — и напрасно.

— Почему не захожу? Скажу тебе правду: не хотел тревожить тебя.

— Глупости. Тебе, наверно, наговорили всяких небылиц?

— Наговорили.

— И ты поверил?

— Да.

Вера задумалась. Лицо ее стало серьезным, улыбка исчезла.

— Я это знала. Потому и зашла к тебе.

— Спасибо.

— Не верь слухам.

— Хотелось бы, да не могу.

Андрей пристально смотрел на Веру. Она, заметив его взгляд, нахмурилась.

Я решил переменить тему и засыпал Веру десятком вопросов: как она жила, в кого влюблялась, часто ли скучала, вспоминала ли меня.

Вера со своими вопросами тоже не отставала. Я должен был рассказать ей о своих приключениях, увлечениях, работе и, главное, о планах на будущее.

— Планов у меня нет. Я никогда не буду выдающимся человеком, да и не хочу им быть. Мой идеал — человек-труженик. И, поверь мне, именно для таких людей у нас больше всего работы. Нас слишком мало, чтобы мы решали свою политическую судьбу. Это всегда за нас делали, делают и будут делать другие. Нам же нужно создавать хорошие школы, строить заводы, дороги, электростанции, одним словом, — строить жизнь. У нас до сих пор ничего нет. А сколько можно было бы сделать, если бы у нас были люди-труженики! Возьмем, к примеру, Тереблянскую электростанцию. Представь себе, построить электростанцию мощностью в 200 000 киловатт. Нам хватило бы этой энергии для всей нашей промышленности, — десятки заводов получили бы даровую энергию, в каждой хате горела бы электрическая лампочка, все поезда двигались бы этой энергией.