Смерш (Год в стане врага) - Мондич Михаил. Страница 26

Капитан нервно шагал по комнате.

— Я тебя проучу! Постой! Ты у меня… Сукин сын! Изменник!

Мне было не до писем.

Здесь только что подписал себе смертный приговор смелый русский человек, не побоявшийся назвать чекиста сволочью. Если его не расстреляют, то дадут 20 лет принудительных работ, которые равносильны двадцати смертям…

А ведь по сообщениям московской радиостанции, этот русский человек, переживший немецкую каторгу, достоин глубочайшего уважения и сострадания. Но это только по радиосообщениям… На самом же деле, раньше немцы плевали ему в душу, как «остарбайтеру», теперь же «свои» судят, как изменника. А «свои» куда страшнее. Нет, хоть убей, не могу больше. Нет сил у меня. Если бы мне не… Что говорить! Нет, надо сохранить твердость и непреклонность и довести дело до конца.

Где только ни гибнут русские люди!

Они умирали на фронтах за ненавистный им коммунизм, они умирали в немецких лагерях, в немецких тюрьмах. Они умирают в далекой Сибири, в застенках НКВД, СМЕРША…

Но никогда и никому не преодолеть силу русского народа. Он пережил татарское иго, пережил Смутное время, переживет он и коммунизм…

Вчера майор Гречин разговорился о Закарпатье. Оказывается, наши карпатские коммунисты совсем не действовали хаотично, как мне казалось. Иван Иванович Туряница получал указания непосредственно от генерал-лейтенанта Ковальчука и от членов военсовета Мехлиса. Я был очень наивен в своих рассуждениях о нашей закарпатской компартии. Указания она получала из Москвы точно так, как и компартии всех стран.

Мне часто доводилось слышать неважные отзывы о маршале Жукове. Майор Гречин рассказывал, якобы маршал Жуков на одном из банкетов сказал: «Кто спас Россию? Я!»

— Это он слишком зазнался, — добавил майор.

На нашем фронте действия генерала армии Ефременко контролирует генерал-лейтенант Ковальчук. На фронте Жукова не может быть иначе. Знает же маршал Жуков, что в военсовете его фронта сидит надежный начальник управления контрразведки СМЕРШ.

Должно быть, маршал Жуков очень сильно надеется на свой авторитет и популярность в армии? Не мало ли этого для красного Кремля?

Вчера было 13-е число… по всем признакам неприятный день.

Наша опергруппа (Шапиро, Черноусов, Кузякин и я) работали в лагере немецких военнопленных в Пардубицах, во фронтовом здании казарм. Мы проверяли высший состав. За генерал-лейтенантом Беккером и другими генералами последовали полковники и подполковники.

На этот раз я работал с капитаном Шапиро, а с Черноусовым работал младший лейтенант Кузякин.

Примерно часов в 10 утра к нам вошел толстый подполковник. Круглолицый, краснощекий, лысый, с пронизывающим взглядом, он выделялся чем-то из среды прочих немецких офицеров.

— Садитесь, — предложил ему капитан.

Я закуривал и по привычке протянул портсигар и подполковнику. Он взял сигарету и вежливо поблагодарил.

— Ваша фамилия? — спросил капитан.

Подполковник как будто нехотя назвал свою фамилию, с поразившим меня чисто славянским окончанием.

— Где вы родились?

— В Вене.

— Отлично! — капитан Шапиро был в очень хорошем настроении. — Великолепно!..

Я не понимал, что в этом великолепного, что подполковник родился в Вене!

— Судьба австрийцев гораздо легче судьбы немцев. Война кончилась. Вы отделаетесь несколькими месяцами плена и поедете домой…

Подполковник с редкой жадностью курил, глубоко затягиваясь. Его лицо выражало удовольствие. Взгляд его потерял характерную остроту.

Капитан Шапиро продолжал болтать о пустяках. Его интересовали самые элементарные сведения… как снабжалась в последнее время немецкая армия, сколько марок в месяц получал лейтенант немецкой армии, сколько подполковник и т. д.

Подполковник отвечал охотно на вопросы капитана.

— Я вижу, что вы человек серьезный. Скажите мне откровенно, верили ли немцы до конца в свою победу?

— Да.

— Интересно… На чем же основывалась эта их вера?

— Я боюсь утверждать, но слухи о новом, неслыханном оружии, по моему мнению, были не только пропагандой Геббельса для поддержания духа армии и населения. За этими слухами скрывалась обоснованная реальность…

Более точной информацией о новом оружии подполковник не располагал.

Капитан ловко перевел разговор на немецкую разведку. Он считал ее не плохой, но…

— …были больше недочеты. Особенно в работе разведки в Советском Союзе.

— Вы правы. Наша разведка встречала в Советском Союзе весьма серьезные препятствия. Мне известны случаи крупных провалов.

— По достоверным источникам?

— Да… Мне самому довелось соприкасаться с нашей разведкой. — Подполковник сразу же, видимо, спохватился, но было уже поздно. — Теперь война кончилась и обо всем этом можно говорить, как об истории…

— Конечно! Как же это вы соприкасались с вашей разведкой?

Подполковник молчал. В душе его, должно быть, боролись сомнения.

— Вы не думайте, что вашими сведениями вы мне окажете серьезную услугу. Война кончилась, и ваши сведения могут быть интересны только с исторической точки зрения.

— Дело в том, — начал подполковник с расстановкой, — что когда-то я был связным офицером между нашей разведкой и разведкой Румынии. Я хорошо говорю по-румынски…

Шапиро предложил подполковнику еще папиросу.

— По-моему, румынская разведка — дело несерьезное.

— Я бы не сказал, — запротестовал подполковник.

Из этого разговора выяснилось, что подполковник «весьма серьезный человек». Он сыпал, как из рукава, сведениями о румынской разведке, называл фамилии начальников ее, упоминал их темные дела. Круг знакомств подполковника — невероятных размеров. Он захватывает почти все правящие круги Румынии Антонеску.

Выяснился еще один важный факт. В последнее время подполковник занимал должность заместителя начальника отдела кадров «Мильамта» в Берлине.

Капитан Шапиро торжествовал. Он часто мечтал поймать «серьезного человека». На сей раз не было никаких сомнений, подполковник — «серьезный человек», пожалуй, весьма и весьма серьезный!

Подполковник продолжал делиться с нами своими «историческими» сведениями о немецкой разведке. Он долго говорил о Канарисе, потом о Кальтенбруннере, о важнейших новшествах с 1942 года. Благодаря этим новшествам, немецкая разведка перестала быть «настоящей разведкой».

Память у подполковника была изумительна. Он помнил фамилии многих начальников и членов немецкой разведки заграничных округов.

По его словам выходило, что основную работу в Советском Союзе немцы вели через Турцию, Финляндию, а впоследствии и через Швецию.

После трехчасового разговора к нам в комнату вошли Черноусов и Кузякин.

— Это что за птица? — спросил Черноусов.

— Весьма «серьезный человек», — спокойно ответил капитан Шапиро. — Не иначе как заместитель начальника отдела кадров Мильамта в Берлине. Лично знаком с Гитлером и всей верхушкой Германии.

— Неужели? Чего же ты возишься с ним? Отвезем в Управление… Там он у нас и то расскажет, чего не знает…

— Да. У вас есть какие-нибудь вещи в лагере? — обратился он к подполковнику. Голос капитана изменился до неузнаваемости. Это был голос не собеседника об «исторических событиях», а голос смершевца.

Меня, по правде сказать, удивило поведение подполковника. Так глупо засыпаться мог только неопытный член «абвер-командо», но не такой видный работник немецкой разведки.

Последний вопрос показал подполковнику, что он совершил непоправимую ошибку. И на лице капитана уже не было ни тени добродушия и откровенности.

— Что вы со мной сделаете?

— Это не ваше дело! — машинально ответил капитан.

Черноусов сделал у подполковника обыск.

— Смотрите, цианистый калий!

Я взял из рук Черноусова маленькую реторту полную цианистого калия.

— Этой дозы хватит на десять человек…

— Кто его знает! Вишь, какой он здоровенный…

— Зачем вы носите с собой цианистый калий? — строго спросил Черноусов.