Дело Бутиных - Хавкин Оскар Адольфович. Страница 32

Сахалин спровадить... — Коузов даже зубами заскрипел, до того ожесточился. — То каторга, казенный завод, казенные чиновники, казенное отношение. А когда ваш брат купец или фабрикант таково поступает с народом?

Бутин промолчал. Он вспомнил милого друга Капараки, просвещенного золотопромышленника Буйвида, вдову-хищницу с Маломальского, куда они с механиком сейчас держат путь.

— Вы знаете, почему я не к Сабашниковым, а к вам пошел? — неожиданно спросил Коузов.

— А разве Сабашниковы вас приглашали? — озадаченно спросил Бутин.

— Не приглашали, а охотились. Как на кабана. Вот ведь тоже слава о них: просвещенные, культурные, с политическими в дружбе, концерты учиняют, благотворительностью блещут, в газетах о них хвалебные статьи...

— Что же в этом худого, Михаил Авксентьевич? Идут в ногу с веком, не разгильдеевские времена!

— В народе так говорят, господин Бутин: молвя правду, правду и чини, делай не ложью — все будет по-божью... А что у них, у Сабашниковых, деется на ихнем Новоалександровском прииске, — у меня свояк из Ульхуна, оттуда, из-под Акши. Они, ульхунские, все знают. Приисковые рабочие, чуть не сотня человек, в Читу за правдой отправились, до того их замордовали! Быком, упавшим в угольную яму, да скотской головой в червях народ кормили! Обещали людям по тридцать пять, а платили по десятке, хотя те свои три сажени пласта и торфу исправно делали. По контракту отдых два дня в месяц, а кто не вышел в тот день, с того два рубля штрафу. Ежли из сил выбился да в больницу пошел, того в арестантскую! Что выдадут рабочим из приискового магазина, то по грабительской цене. Вот так Ононская золотопромышленная компания братьев Сабашниковых идет в ногу с веком, дорогой господин Бутин! Концерты с музыкой! Чтобы я к таким упырям на услужение пошел! Вон как выходит: всяк крестится, да не всяк молится!

Ни одним словом не возразил ему Бутин. Неужели Сабашниковы не ведают, что творится у них на Новоалександровском? А все ли он знает о своих приисках?.. Все ли его управляющие относятся к народу так, как Петр Илларионович Михайлов? Все ли не ложью, а по-божью?

Они расстались в Маломальском, где Коузов приступил к сборке и установке машины. После ее наладки вторую машину надо ставить в Нагорном. А Бутин держал путь в Благовещенск и Приморье, куда продвинулась его торговля и где тоже открылись разработки...

— Ну, Михаил Дмитриевич, — прощаясь, сказал Коузов, — в это лето, как вернетесь, ждите от Маломальского пудов эдак десять золотишка! А мне оттуда, из-за океана, самоновейшие чертежи не забудьте!

— Не забуду, Михаил Авксентьевич! А вы... ежли где приметите какое безобразие — прямо к Николаю Дмитриевичу или Оскару Александровичу. Слышите?

— Слышу! — буркнул Коузов.

На обратном пути с Амура, минуя Нерчинск, Бутин заехал на свои Дарасунские прииски, а оттуда прямиком на железоделательный, потому как не давали ему покоя и во сне и наяву черная от угля бычья туша и коровья голова с кишащими в ней червями...

«Концерт с музыкой!»

Очень было обидно за братьев Сабашниковых...

Майским прохладным вечером сидел Михаил Дмитриевич Бутин в венской качалке у себя наверху и рассеянно оглядывал кабинет, который должен покинуть на длительное время... Книги в массивных дубовых шкафах, их уже накопилась не одна тысяча, часть у брата, часть у невестки, часть внизу в общей библиотеке... Медвежья и тигровая шкуры — подарки Афанасия, не забывающего своего друга из «рода Гантимуровых». Картины и гравюры на стенах, их здесь немного — внизу на стенах гостиных и столовой их поболе, — а тут те, навевающие воспоминания. Портрет Петра Первого, подарок Зензинова, — образ царя-преобразователя вызвал почтительно-боязливое внимание Джона Линча. А еще — величавые остроконечные формы и башни Реймского собора и веселый легкомысленный вид Елисейских полей — это поднесли брат и невестка, вернувшись из второй поездки в Европу...

Но размышлял Бутин не о трудах и днях российского императора и не о прекрасных ландшафтах Франции, но о практических начатых и незавершенных делах, оставляемых в Нерчинске. Конечно, в огромном его хозяйстве — от Байкала до Приморья — не все ладно, не за каждым управляющим и смотрителем уследишь, не каждого тут же схватишь за руку, а самовластие, возможность творить что хочешь над подчиненным тебе людом, да еще в глуши, в тайге, портит человека, тем более ежли он мелок, подвержен слабостям.

Что ж, Николай Дмитриевич приглядит. Не внове для него, отлучки распорядителя бывали и прежде: и в обе столицы, и в Томск, и в Иркутск, не говоря уж о челночных поездках по приискам и конторам от Енисея до Амура и обратно. Брат не любит поездок, сидит в своей комнате, читает своего Честерфильда или Теккерея, спустится на полчаса, а то на двадцать минут к Дейхману или Шилову, возьмет палку и свою таксу Черепашку, чтобы прогуляться по набережной Нерчи или забрести в лесочек у верхних улиц, а все знает, всегда в курсе, за всеми делами следит! И всегда рядом с ним разумная и болеющая за фирму жена. И хотя у нее и попечительство, и музыкально-драматическое общество, и благотворительность, а в торговые наши дела вникает. Здесь, в главной конторе, Дейхман, Шилов и Алексей Ильич Шумихин, — он в практических делах сменил Багашева в типографии, тот занят организацией газеты, — а в Чите усердный Василий Иванович Чижик, там и зоркий Иван Степанович Хаминов приглядит, а на вершине Дарасуна — молодчина и ловкач Шипачев, в Сретенске — наивернейший Федор Степанович Мещерин, сына которого, страдавшего припадками, Бутин возил на излечение к знаменитому Боткину в Петербург. Везде крепкие люди, надежные, дельные, работа с ними спорится, и рабочий народ они не обижают, тут у Бутиных строго.

Следует предупредить брата насчет милого родича Иринарха: чтобы никуда пока за пределы Нерчинска не направлялся. Вот ведь разгульная душа, буйная головушка! Николай Христофорович Кандинский довольно деликатно о нем написал: «Человек по похождениям своим в Москве премного известен». Уже в годах милый родственник, а такое бесстыдство — в «Славянском базаре» прицепился к университетскому профессору, обозвав его «немецкой колбасой», а его даму «расфуфыренной чуркой»; в «Гранд-отеле» привязался к важному сиятельному генералу, справлявшему тезоименитство, и был выброшен швейцаром на тротуар; в «Европе» облил ореховым соусом роскошный фрак какому-то австрийскому дипломату, за что был на три дня посажен в полицейский участок. И все-то содеяно во хмелю, потерявши рассудок и всякие понятия о приличиях... Воротился из Москвы с побитой физией да и весь изрядно помятый. Двоюродный брат! Одна фамилия! Хуже любого чужого осрамит! А как прогонишь? Все же дяди Артемия сынок, а дяде они кой-чем обязаны. Да ведь трезвый не дурит. Николай Дмитриевич, обычно сдержанный, лишь поморщится да тяжко задышит, на этот раз при всем семействе ему разнос сделал: «Имейте в виду, Иринарх Артемьевич, ушлем на самый дальний прииск, за пять хребтов, а имени и чести фамилии пятнать не позволим!»

Но самое огорчительное и неожиданное, что у Михаила Дмитриевича с родным братом разнобой получился, несхождение во взглядах. По другому, разумеется, поводу.

Вчера после утреннего кофе брат зазвал его в свой кабинет, едва лишь проводив Капитолину Александровну, которая, надев строгий синий костюм, направилась в женскую гимназию на совещание попечительского совета.

Когда братья удобно уселись на матенькой софе у ломберного столика, Николай Дмитриевич предложил младшему крепкую «Гавану» из коробки, которую держал специально для него, сам он курил сигары послабее.

— Михаил Дмитриевич, друг мой, — сказал старший брат, — днями я просматривал конторские книги последних месяцев, любопытствуя, когда, кем и насколько наша фирма кредитована. Насчитал я кредиту порядка двух миллионов. Верны ли мои подсчеты?

— А когда вы ошибались, Николай Дмитриевич? Нет, дорогой брат, цифра точная. На семьсот тысяч товаров взято у московских предпринимателей — у почтенных Морозовых, Третьякова, у Кнопа. Не морщтесь, Кноп при дурной репутации — весьма денежная фигура. Далее — на полмиллиона кредитованы мы иркутскими купцами Хаминовым, Марьиным. Остальной кредит выбран у наших земляков, обосновавшихся в Петербурге — у Пахолкова, Голдобина. В общей сложности два миллиона пятьдесят тысяч. Вы нашли какие-либо неточности в ведомых Шиловым книгах?