Звонкое чудо - Арбат Юрий Андреевич. Страница 23

В истории с птицей Сирин тоже без выдумки не обошлось, но ты сам все раскатегоришь — серое к серому, белое к белому. Здесь фальшь-то лежит на совести одного участника истории, счетовода Монахова Петра.

Что это за фигура, я тебе окончательно сказать не смогу. Профессия у него вроде точная: и денежка счет любит, да и фарфор не сочтешь, так весь перебьешь. А вот фальшь за беду Монахов не считал. Приладился он на неправде веселье строить, розыгрыши устраивать. Не поет, так свищет, не пляшет, так прищелкивает. И ведь до того ловко, щучий сын, сообразит, что весь заводской поселок смехом бока надсаживает.

На заборах и домах увидели люди объявления: дескать, дешево, по случаю, продаются щенки породы сеттер. Тут же сообщается и адрес председателя нашего завкома. Все знают, что председатель — заядлый охотник, ну валом к нему и повалили: у такого-де плохих щенков быть не может. А это все наш скоморох, счетовод Монахов подстроил, и председателева собака, извините, кобелек мужского рода.

А уж в какое комическое положение он меня поставил! Написал от моего имени заказное письмо в Академию наук — в отдел по уточнению птичьих перелетов. Так, мол, и так, я, старый живописец, заместитель председателя заводского комитета фарфорового завода, собственными глазами видел птицу Сирин с женской головой и золотым оперением. А на правой лапке возле коготков у этой птицы, приносящей счастье, серебряное колечко с номером 211. И приписку сделал: прошу-де вернуть мне подлинник письма для приобщения к делу, заведенному по сему историческому случаю. Что ж, прислали мне письмо, и даже безо всякой укоризны. Потому как дураков там, в Академии наук, не нашлось, чтобы верить шутке о счастливой утке. А вот вежливость и обходительность показали.

Прошлой осенью отправились мы, как обычно, своей теплой компанией к утиным местам на охоту: предзавкома, горновщик Василий Тимофеевич, у которого теперь новенькая «Победа», счетовод Монахов и я.

Горновщик стал сетовать: опять-де печень пошаливает.

Счетовод ему в ответ:

— Эх, — говорит, — ты, тютя-матютя, огненный бот. Песни твои у горна всякий слышит, а слез твоих никто не видит. Даже путевки в санаторий схлопотать не можешь.

Василий Тимофеевич обиделся:

— Ты правды не ищи в других, коли в тебе ее нет. Мне путевки не раз и не два, а четырежды вручали. Полечусь, и сначала вроде полегчает, а потом боль опять свое берет.

Я-то и не смекнул тогда, что Монахов розыгрыш начинает. Слушаю и про себя даже отмечаю его заботливость.

И вот он припирает горновщика вопросом:

— А бывал ты, скажи на милость, на чехословацком курорте Карловы Вары? Не бывал. А известно тебе, что тамошние воды любую печеночную хворь выгоняют? Неизвестно. Между тем это факт. Та вода исключительно пользительная. Ее в сухом виде банками в аптеках продают, только, конечно, в сухой воде сила неполная. Надо на месте лечение принять. Поезжай в Чехословакию.

Горновщик улыбается:

— Кто же меня туда пошлет? Что я, дипломат или генерал, который лечит свои боевые раны, или невесть какой ученый, чтобы по заграницам разъезжать?

А Монахов долбит все в одно:

— Пиши заявление, не сходя с места, благо рядышком председатель завкома и его заместитель.

Горновщик посмеялся и, чтобы отвязаться, написал.

А наутро Монахов пришел ко мне и смеется:

— Как я вчера нашего Василия на приманку взял! Вот смеху-то будет: отыскался горновщик в международном масштабе. И где? У нас. Погоди, месяца не пройдет — он и сам поверит, что поедет за границу. Хочешь на спор?

И каждую субботу Монахов первым делом к горновщику с каким-нибудь ехидным вопросом насчет заграницы.

Один раз он этак сделал, два повторил, три приладился и вроде даже привык подшучивать. А мне, признаться, неловко: ведь печенка-то у горновщика и взаправду болит, чего он над этим смеется? Припомнил я все его шуточки и насчет меня. Что в самом-то деле? Решил встрять в историю для воспитательной цели и во имя торжества справедливости самого его разыграть. Да так, чтобы на всю жизнь память осталась и чтобы весь поселок, смеясь, бока надсадил.

Прежде всего, конечно, втянул в игру председателя завкома. Я-то вечно вою волком за свою овечью простоту, а он мужик башковитый: любой песне басом подтянуть сумеет.

Уговорился с ним:

— Думай и соображай насчет розыгрыша. А коли сообразишь — немедленно извести меня.

Вот он на следующий же день и звонит:

— Как ты полагаешь: удивится наш счетовод, если сообщить ему: мы, мол, шутили, а горновщик Василий Тимофеевич в самом деле получил путевку на заграничный курорт, и по этому поводу завтра отправляемся мы всей честной компанией на вокзал провожать друга.

Я кричу в телефон:

— Удивится безусловно! — И председателя высшей похвалой поощряю: — Молодец ты! Министр!

Смех меня, конечно, душит.

А председатель добавляет:

— Проводы на вокзале всей нашей охотничьей честной компанией устраиваем завтра вечером.

— Ладно! — кричу я, и смехом заливаюсь, и вешаю трубку, чтобы немедленно начать розыгрыш счетовода.

Тот, натурально, поражен.

Я трубку бросил и по дивану катаюсь. Ну, думаю, к вечернему поезду, что бы там ни случилось, обязательно пожалую. В кои-то веки такую картину-феерию еще доведется увидеть. Одно удовольствие глянуть, как явится наш счетовод, будет желать счастливого пути, и как мы ему все откроем, и он поймет наконец, что и на старуху бывает проруха.

Ну, забрался я на вокзал. Жду.

Вот и Монахов.

Всегда шумит, как ветер в пустой трубе, по любому делу высказывается, на все горшки уполовник, а тут буркнул себе под нос:

— Привет!

И в сторону.

Я ему, как ни в чем не бывало:

— Привет за привет и любовь за любовь, а тем, кто против нас, перцу в квас, да и то с чужого стола.

А самого меня смех душит: наконец-то попался, голубчик.

Ведем мы интеллигентный разговор о загранице, о международном положении, о том о сем. Собственно, говорю-то я, а наш краснобай чтой-то сегодня все больше отмалчивается.

Вдруг, мать честная! Навстречу — предзавкома, а сбоку, нарядный, с чемоданом в руке — горновщик Василий Тимофеевич. Да еще с женой и дочерью.

Вот это, думаю, актеры МХАТа! Не поленились всей семьей принять участие в розыгрыше. Главное, чемодан-то, чемодан захватили, чтобы все до мелочи изобразить, как в жизни!

И начинаю улыбаться: до отхода поезда каких-нибудь пять минут, сейчас наступит развязка, и все подчистую разъяснится.

Василий Тимофеевич прямехонько к опальному вагону. С женой целуется, дочку обнимает, нам тоже руки жмет. Даже на площадку вскочил, как лихой кавалер. Можно подумать, что и печень у него никогда не болела.

Свисток. И вижу я, что поехал наш Василий Тимофеевич. Только тогда и понял, что счетовод Петрушка разыграл не только сам себя, но и меня, простака, прихватил, а председатель не отместку придумал, а правду тогда по телефону сказал. Путевку-то горновщику прислали из Москвы, принимая во внимание и болезнь и заслуги в труде.

Может, ты скажешь: а машина тут при чем, новенькая-то «Победа»?

А при том, что вокруг курорта Карловы Вары фарфоровые заводы, что грибы, стоят. Разве мог Василий Тимофеевич к своим чехословацким товарищам по работе не зайти? Завязалось лычко с лычком, ремешок с ремешком, сдружился фарфорист с фарфористом. Увидел Василий, как ставку в горне проводят, и пришла ему мысль еще лучше сделать. От тамошних мастеров он секретов не скрыл, а, наоборот, с полной даже готовностью им все выложил.

Вернулся Василий домой поздоровевшим: сучок в кулаке сожмет — из сучка вода течет, — во как! Предложений по новой технике тех, что в Чехословакии у него родились, полон короб. И все применительно к местным условиям, и каждое принимается. А по нашим советским законам — будьте любезны, подсчитайте, какая за это премия полагается. Сидит счетовод, горе луковое, Петрушка Монахов, костяшками в конторе щелкает, рифмометром дребежжит, премиальные нашего горнового Василия свет Тимофеевича подытоживает, красную черту под всей цифирью подводит.