Костяные часы - Митчелл Дэвид. Страница 36

Нет, пожалуй, не стоит вносить излишние коррективы в мнение сестры Первис обо мне. У дверей библиотеки моя провожатая говорит sotto voce [21]:

– Разумеется, вы не обидитесь, если бригадный генерал вас не узнает.

– Ну что вы! Конечно нет. Он по-прежнему волнуется о марках?

– Да, время от времени. А, вот и Марианджела! Марианджела!

Марианджела с кипой аккуратно сложенного постельного белья подходит к нам:

– Юго! Сестра Первис говорила, что ты сегодня придешь. Как твой Нор-витч?

– Хьюго учится в Кембридже, Марианджела! – возмущенно поправляет ее сестра Первис. – В Кембридже, а не в Норидже. Это большая разница!

– Пардон, Юго. – Лукавые бразильские глаза Марианджелы пробуждают во мне не только надежды. – Я еще плохо знаю географию Англии.

– Марианджела, принесите, пожалуйста, в библиотеку кофе для Хьюго и бригадного генерала. Мне надо вернуться к миссис Болито.

– Конечно. Всегда рада вас видеть, сестра Первис.

– Не забудьте попрощаться перед уходом, – говорит миссис Первис и удаляется.

– И как под ее началом работается? – спрашиваю я Марианджелу.

– На нашем континенте привыкли к диктаторам.

– Она по ночам спит или подзаряжается от сети?

– Она не такой уж плохой босс, если с ней всегда соглашаться. На нее можно положиться. И она всегда говорит то, что думает.

Марианджела обидчива, но ее обиды никогда не переходят в агрессивную злобу.

– Не сердись, мой ангел, нам просто нужно было отдохнуть друг от друга.

– Восемь недель, Юго! Два письма, два звонка, два сообщения на моем автоответчике. Мне нужен контакт, а не отдохнуть друг от друга. – Похоже, сейчас она не столько обижена, сколько уязвлена. – Ты совсем не знаешь, что мне нужно.

«Скажи ей, что все кончено», – настаивает Хьюго Разумник, но Хьюго Распутник обожает женщин в форменной одежде.

– Ты права, я действительно этого не знаю. Ни о тебе, Марианджела, ни о любой другой женщине. Я даже не знаю, что нужно мне самому. До тебя у меня были две или три подружки – но ты… ты совсем другая. К концу прошлого лета мой внутренний взор словно бы переключился на телевизионный канал, где сутки напролет показывали только Марианджелу Пинто-Перейра. Я чуть с ума не сошел. Единственным способом как-то восстановить душевное равновесие была временная разлука с тобой. Часто я почти готов был позвонить… но… видишь ли, ангел мой, все это по неопытности, а не со зла. – Я открываю дверь в библиотеку. – Спасибо тебе за все. За великолепные воспоминания. Прости, что был недостаточно чуток. Прости, что причинил тебе боль.

Она придерживает дверь ногой. Вся такая обиженная, пылкая.

– Сестра Первис просит принести кофе тебе и бригадному генералу. Черный и одна ложка сахара?

– Да, пожалуйста. Но только без всякого амазонского вуду, от которого яйца усыхают, ладно?

– Острый нож надежнее вуду, – огрызается она. – В кофе молоко или сливки, как ты пьешь в своем Камбриже?

– От кофе с молоком у меня сыпь.

– Значит, если… если… я найду настоящий бразильский кофе, ты будешь пить?

– Марианджела, – вздыхаю я. – Если хоть раз попробуешь что-то настоящее, то понимаешь, что все остальное – дешевая подделка.

– Почти закончили, генерал, – говорю я старику, переворачивая страницу. – «Но для меня в этом видении моей юности – весь Восток. Он открылся мне в то мгновение, когда я – юноша – впервые взглянул на него. Я пришел к нему после битвы с морем – и я был молод, и я видел, что он глядит на меня. И это все, что у меня осталось! Только мгновение; миг напряжения, романтики, очарования – юности!.. Дрожь солнечного света на незнакомом берегу, время, чтобы вспомнить, вздохнуть и… прощай! Ночь… прощай…»

Я прихлебываю остывший кофе; бригадный генерал Филби так и не прикоснулся к своей чашке. Пять лет назад этот умнейший человек был полон жизни, а теперь бесформенной грудой горбится в инвалидном кресле. Тогда, в 1986 году, семидесятилетний генерал вел себя так, будто ему пятьдесят; он жил в роскошном особняке в Кью со своей преданной вдо́вой сестрой, миссис Хаттер. Когда генерал сломал ногу, директор нашей школы, его старый приятель, отправил меня выкашивать генеральский газон, но генерал Филби разглядел во мне родственную душу, и вместо того, чтобы корпеть над основами обществоведения, мы с ним играли в покер, криббедж и блек-джек. И потом, уже после того, как его нога срослась, я заходил к нему почти каждый четверг. Миссис Хаттер усиленно меня подкармливала, а потом мы усаживались за карточный стол и генерал наставлял меня в таких тонкостях искусства соблазнения госпожи Удачи, о которых не ведал даже Жаб. Некогда отчаянный ловелас, генерал Филби по-прежнему любил щегольски одеваться, увлекался филателией и лингвистикой, а еще был превосходным рассказчиком. За рюмкой портвейна он мог часами рассказывать о своей службе в Особом лодочном отделении Британской армии в Норвегии в годы Второй мировой и во время Корейской войны. Он посоветовал мне прочесть Конрада и Чехова и научил, как получить фальшивый паспорт, отыскав среди кладбищенских надгробий подходящее имя и написав запрос в Сомерсет-Хаус о выдаче копии свидетельства о рождении. Такая уловка была мне уже известна, но говорить об этом я не стал.

Сейчас бригадный генерал Филби почти не шевелится. Голова его время от времени покачивается из стороны в сторону, как у Стиви Уандера за роялем; в складки пиджака набивается перхоть. Генерала бреет и стрижет медбрат, весьма халатно относящийся к своему поручению; вдобавок старик страдает недержанием мочи и не обходится без урологического подгузника. Время от времени с уст бригадного генерала срываются невнятные слова, но со мной он практически не разговаривает. Я понятия не имею, доставляет ли ему «Юность» Конрада такое же удовольствие, как и прежде, или ему мучительно напоминание о былых счастливых днях. Возможно, он даже не воспринимает чужие речи и не узнает меня.

Как бы то ни было, Марианджела утверждает, что, когда имеешь дело со старческой деменцией, следует вести себя так, словно человек, которого ты раньше знал, все еще скрыт в развалинах одряхлевшего тела. Тогда если выяснится, что его там нет, то ничего страшного, страдалец все-таки получает должный уход; но если тот, прежний, человек еще существует где-то под завалами, то ты для него – спасательный трос, страховочный канат.

– Ну вот, мы добрались до последней страницы, – говорю я. – «Что же чудесней – море, само море, или, может быть, юность? Кто знает? Но вы – все вы получили кое-что от жизни: деньги, любовь – то, что можно получить на суше… скажите же мне: не лучшее ли то было время, когда мы были молоды и скитались по морям… Были молоды и ничего не имели, а море не дает ничего, кроме жестоких ударов, и нет-нет да предоставит вам случай почувствовать вашу силу… только это и дает оно вам, о ней-то все вы и сожалеете».

В горле бригадного генерала что-то трепещет.

Вздох? Или просто воздух дрожит в голосовых связках?

В просвет между деревьями в дальнем конце сада виднеется серебро и пушечная бронза Темзы.

Слева направо по реке проносится лодка с пятью гребцами. Исчезает в мгновение ока.

Садовник в кепке собирает граблями палую листву.

В меркнущем свете дня звучит последний абзац:

– «И все мы кивнули ему – финансист, бухгалтер, адвокат, – все мы кивнули ему через стол, который, словно неподвижная полоса темной воды, отражал наши лица, изборожденные морщинами, лица, отмеченные печатью труда, разочарований, успеха, любви; отражал наши усталые глаза; они глядят пристально, они глядят тревожно, они всматриваются во что-то за пределами жизни – в то, что прошло и чего все еще ждешь, – прошло невидимое, во вздохе, вспышке – вместе с юностью, силой, романтикой грез…»

Я захлопываю книгу, включаю лампу. На моих часах четверть пятого. Я встаю, задергиваю шторы.

– Что ж, сэр, – говорю я, будто обращаюсь к пустой комнате. – Пожалуй, не стоит вас чрезмерно утомлять…