Никому не скажем (СИ) - Резник Юлия. Страница 19

— Но кому-то ты ведь должен был сообщить о случившемся?

— Лене. Это мамина ассистентка, помнишь?

— Угу. Ну, так ты ей звонил?

— Звонил. Сказал, что она может быть свободна. И что ты за мной приглянешь. Но она один фиг придет. Не то мать ей надерет задницу. Угу… Так она сказала.

И правда, Лена действительно приходит, но мне удается убедить ее, что мы сами справимся. Вечер пятницы мы с Женькой проводим, гоняя в видеоигры и поедая заказанную пиццу. А в субботу едем в наш старый дом, чтобы вместе разобрать вещи отца. Мне нужно понять, что же с ним произошло на самом деле. Мы складываем его одежду, пакуем коробки, что-то относим вниз — Женька принял решение раздать одежду старика бедным, а коробку с формой, напротив, поднимаем на чердак. Ее мы сохраним на память.

— Этот свитер тоже пусть остается, — убежденно кивает Женька.

— Думаешь?

С сомнением гляжу на потрепанный растянутый балахон с косами.

— Угу. Это мамин любимый. Она его надевала, когда мерзла. А папа ворчал…

Дерьмо. Я не должен ее ревновать, но я ревную. Нечеловечески. Невыносимо. Меня бросает из стороны в сторону.

Накануне я почти убедил себя в том, что смогу простить её. Мы были молоды и совершали ошибки. Как оказалось, я и сам здорово наломал дров, так мне ли ее винить? Но утихшая было злость снова возвращается, стоит только представить ее, домашнюю… в отцовском свитере. Принадлежащую ему, но не мне… И все. Опять накрывает…

— Давай, ты тут заканчивай, а я посмотрю, что можно убрать в кабинете.

Спускаюсь вниз. Медлю перед тем, как войти, но все же толкаю тяжелую деревянную дверь и проникаю в святая святых. Здесь тоже практически ничего не изменилось. Те же тяжелые шторы, тот же ковер под ногами. Шкафы… На дубовом антикварном столе — идеальный порядок. Никаких сваленных в кучу бумаг, лишь закрытый ноутбук и три рамки для фотографий. А вот этого я не помню. Беру ту, что стоит ближе ко мне. На фото беременная Ева. Она сидит в кресле, укутанная в плед, и задумчиво смотрит вдаль, как будто понятия не имеет о том, что прямо сейчас ее будут фотографировать. Я сглатываю. Трясущейся рукой возвращаю рамку на место и беру следующую. На этот раз передо мной постановочная фотография. И Ева, и отец, и даже маленький Женька глядят строго в камеру и улыбаются. Я редко видел отца после того, как ушел из дома, и на этом фото он выглядит совсем не таким, как его запомнил.

Более… живым он выглядит. Вот как. А на последней фотографии я. Да-да… Мой портрет, сделанный еще в начале моей карьеры для какого-то бизнес-журнала по случаю вручения мне премии «Стартап года». Прячу лицо в ладони и без сил опускаюсь в кресло. Я ничего… абсолютно ничего не понимаю.

Глава 13

Ева. Двенадцать лет назад.

Я просто не слышу, когда Кит мне звонит. Вокруг жужжат вытяжки, шумит миксер, переговариваются и над чем-то смеются тетки-кондитеры, а я из последних сил заставляю себя собраться и не уснуть прямо здесь, в цеху.

— Ева! Пойдем, перекурим? Никуда твои булки не денутся, — окликает меня Елизавета Марковна — старшая в нашей смене.

— Тесто сядет… — вяло протестую я.

— Не сядет. Давай. Тебе отдохнуть надо.

Решительно киваю, стаскиваю с рук перчатки и плетусь из цеха вслед за всеми. Я не курю, и то, что для моих коллег перекур, для меня — лишняя возможность перевести дух. Выпить чаю и съесть какую-нибудь булку из тех, что по какой-то причине забраковали в продажу. В общем, передохнуть. Просто сесть на стул, вытянуть гудящие ноги и, откинувшись затылком на покрытую прохладным кафелем стену, провести вот так пару минут, ни о чем не думая.

Кажется, я все же уснула. Потому что упустила момент, когда тетки вернулись в подсобку. Расселись кто куда: кто на стул, кто на перевернутый деревянный ящик, включили электрический чайник.

— На, вот… Съешь котлетку. Совсем на тебе лица нет.

— Ой, ну, что вы, Елизавета Марковна…

— Ешь-ешь! Одни глазищи, вон, остались! Совсем тебя замордовали в этом институте.

— Да пусть спасибо скажет, что вообще куда-нибудь поступила. Бабка-то ее, небось, дьяволу душу продала, чтобы внучка сдала экзамены. А, Евангелина? Колись! У тебя были ответы?

Чувствую, как жар растекается по щекам, в то время как телом, напротив, проносится легкий озноб. Обхватываю обеими руками чашку, и, глядя строго перед собой, подношу к губам.

— Ира! Отстань от девочки! — одергивает Ирину Васильевну Елизавета. Я склоняю голову еще ниже.

— А что сразу Ира?! Из-за таких, как она, нормальные дети никуда не могут пробиться! Моя Машка два года с репетиторами занималась! На медаль шла. Я, знаешь, сколько денег этим репетиторам отдала? Знаешь?! Только на них и работала. Спину гнула. А эта… она ж на уроках два слова связать не могла. И если бы не бабушка, мы все прекрасно знаем, где бы она была, да, девочки?!

Это было бы смешно, если бы не было так грустно. Остальные «девочки» не имели понятия, о чем она вообще говорит. Откуда им было знать, как я училась? Вот Ирина… да. Мы с ее Машкой в одном классе были. И обвинения ее… они ведь совсем не голословные. Все догадывались, как я набрала на экзаменах такие высокие баллы. Вот только доказать этого не могли.

— Бабка-то ее в школе работала. Ходила по учителям, унижалась, в глаза лезла. Помогите сиротке… Поставьте хоть четверочку в четверти! Сто процентов, она и результаты экзаменов подтасовала. А, Ева? Колись!

Молча доедаю ставшую вдруг безвкусной котлету. Запиваю остатками чая и иду к раковине, чтобы сполоснуть чашку.

Моя спина прямая, как натянутая струна. Руки немного подрагивают. Самое паршивое, что я могу понять эту злобную тетку. Для нее я — зарвавшаяся выскочка. Все мы знаем, как я училась, да… И судим, не разбираясь в причинах. А ведь я никогда не была тупой. Просто в восьмом классе я слегла с воспалением легких. Больше месяца провела на больничном, а когда вернулась в школу, то серьезно отстала от программы. На репетиторов денег не было. Да и кинулись мы не сразу, посчитав, что как-то оно нагонется. Но не вышло. Одно цепляло другое, и в какой-то момент я поняла, что не понимаю ничего из того, о чем говорит учитель. Еще хуже стало, когда я после девятого класса взялась за подработку. Бабушка работала в школе уборщицей, заработанных ею денег и пенсии нам не хватало, и я больше не могла тратить время на такую ерунду, как уроки. Я сосредоточилась на выживании.

Мою чашку, возвращаю на стол и выхожу из подсобки через черный ход, который ведет на улицу. На дворе поздняя ночь и довольно прохладно. Ежусь, обхватываю себя руками и сажусь на сваленные у стены поддоны. Задираю лицо к черному покрывалу неба. Так странно. Ни звезд, ни луны. Беспросветная темень, которую разбавляет лишь электрический свет, льющийся из узенького окна подсобки. Вот тогда я и достаю телефон, чтобы проверить, сколько времени осталось до конца смены. Вижу не отвеченный от Кита. Судорожно жму на контакт, чтобы узнать, что прошло уже четыре часа с тех пор, как он звонил. Чертыхаюсь, потому что перезванивать — смысла нет, поздно! Да и денег на счету нет тоже.

Растираю лицо ладонями. Сердце подпрыгивает, звук отдает в уши. Эмоции кипят, наполняя меня до краев. Кажется, еще совсем чуть-чуть, и они прольются через край, растекаясь лужей по усыпавшей за ночь двор листве. Приказываю себе успокоиться. Нельзя мне в него влюбляться. Нельзя… Но с каждым разом почему-то мне все трудней от него отстраняться. Меня покоряет его настойчивость. И какая-то человечность, что ли. Человечность, с которой лично мне не так часто приходится сталкиваться.

— Ну, что ты тут сидишь? Давай, глупая, возвращайся, пока не заболела. Не обращай ты внимания на эту черноротую.

Завидно ей…

Киваю головой и ворочу взгляд, наполненный отвращением к себе. Ведь все, в чем меня обвиняют — правда. И обижаться мне не на что и не на кого. Я действительно обманщица и преступница. Голос совести звучит в моей голове так громко, что заглушить его может разве что голос страха. Я до жути боюсь, что правда всплывет наружу, и моя бабуля пострадает за то, что раздобыла для меня верные варианты ответов.