Невеста берсерка (СИ) - Федорова Екатерина. Страница 5

Он перевел взгляд на Кейлева, появившегося в проеме раскрытых дверей.

— Эля нам всем. Промочить горло.

На лицах Торвальда и Снугги, до этого глядевших невесело, появились кривые улыбки. Ярл приглашает сесть в своем зале, хочет угостить и выслушать. Это добрый знак…

Торвальд первым шагнул к боковому столу, от которого до стола ярла было всего шага три. Опустился на скамью медленно, чтобы рана в боку не ответила новой вспышкой боли. Выдохнул:

— Между Гудремом Кровавой Секирой и конунгом Ольвданом никогда не было ни вражды, ни крови, насколько я знаю. И в походах драккары Гудрема нам не встречались. Гудрем Секира и конунгом-то себя объявил только этим летом — после того, как ярл Хрорик Черный встал под его руку.

Харальд нахмурился, спросил:

— Как пал Йорингард?

— Гудрем Секира налетел ночью, скрытно. Мы со Снугги в ту ночь стояли на северной стене. А хирды Гудрема пошли на штурм со стороны моря, там, где боковая стена выходит к воде. И конунгу Ольвдану не повезло, потому что большая часть его хирдов, все, у кого были семьи, разошлись по домам на зимовье.

Как и у меня, подумал Харальд. От его полного хирда в сто тридцать шесть копий сейчас осталось меньше трети.

— И так вышло, что вместо одиннадцати хирдов у конунга Ольвдана было от силы четыре, — объявил Торвальд.

Снугги молча кивнул, подтверждая.

— А Гудрем пришел в Йорингард на восьми драккарах, — продолжил Торвальд. — И все с полными хирдами. Шесть его, два Хрорика Черного. Мы со Снугги, когда все началось, кинулись к боковой стене…

В двери общего зала скользнула рабыня с подносом. Поставила перед ярлом кувшин с элем, чашу, поднесла второй кувшин воинам.

Харальд налил, пригубил сам. Торвальд жадно присосался к чаше с элем, продолжил мрачно:

— Снугги дали по затылку, мне пропороли брюхо. Мы и свалились. Нам повезло — когда мы очнулись, люди Гудрема уже грабили кладовые в поместье и тискали баб. Так что мы смогли по-тихому уйти. Уже в Дротсфьорде, у знакомого Снугги, узнали, что Гудрем сумел взять Ольвдана живым. И казнил его страшной смертью — привязал за руки и ноги к паре своих драккаров, потом велел гребцам сесть на весла. Говорят, конунг умер не сразу — хребет у него был крепкий, треснул не сразу. Теперь ему не попасть в Вальгаллу — после такой-то позорной смерти. А половинки тела Гудрем бросил в море, прокричав, что это жертва Ерм…

Слова замерли на губах у Торвальда, и он снова торопливо приложился к чаше.

Харальд, глядя на него, вспомнил, как пахло от родителя подгнившей человеческой плотью. Значит, Гудрем решил задобрить самого Мирового Змея…

— Когда это случилось? — спросил он, помолчав.

— Шесть дней назад. Мы два дня отлеживались у знакомого Снугги, потом четыре дня добирались сюда. У Снугги был зашит кусок серебряной пластинки в поясе, вот и выменяли на него кое-какое оружие и еду. Так ты примешь нас, ярл?

— Скажите мне вот что, — сказал Харальд медленно. — Ты, Торвальд, и ты, Снугги… почему вы пришли именно ко мне?

Воины переглянулись. На этот раз за двоих ответил именно Снугги:

— Потому что нет того нартвега, который рискнет выйти в море после того, как поднимет свой меч на тебя, ярл.

Мне бы твою уверенность, подумал Харальд. И с чего это Гудрем решил принести жертву именно Ермунгарду? Он воин, дело воина — вспоминать Одина, когда убивает.

Впрочем, весной, перед первыми походами, жертву приносят именно Мировому Змею. Но сейчас вроде бы не время…

Харальд снова глотнул эля, спросил:

— Где сейчас Гудрем? В Йорингарде?

— Когда мы пустились в путь четыре дня назад, он был там, — Торвальд осушил чашу до дна. — Говорят, он объявил себя конунгом Йорингарда. Теперь он конунг и в Веллинхеле, и в крепости Ольвдана.

Значит, Гудрем решил обосноваться здесь, в северном Нартвегре, надолго, решил Харальд. Заявил ровно:

— Я беру вас в хирд. В первом весеннем походе получите половинную долю. Но если зимой здесь будет бой, и вы покажете себя хорошо, пойдете наравне с другими, с целой долей.

— Благодарим, ярл, — быстро сказал просиявший Торвальд.

Снугги тоже заулыбался, кивнул довольно.

Харальд перевел взгляд на Кейлева, стоявшего в проеме распахнутых дверей.

— Подберешь им оружие из наших кладовых. Хорошее. Кольчуги, шлемы. И покажешь, где стоят сундуки тех, кто не вернулся из походов этим летом. Пусть возьмут себе их одежду. И остальное, что понадобится.

— Благодарим, ярл, — уже хором сказали викинги.

Харальд глянул на Ларса, успевшего проснуться — и теперь тихо сидевшего на скамье у самых дверей.

— Ступайте в мужской дом, жить будете там. Ларс. Иди с ними, найди им место. Кейлев, ко мне. Надо поговорить.

То, что было в лодке и там, в пещере, стало для Забавы праздником. Счастьем тихим.

Ласкал. Укрывал, чтоб не мерзла. И когда есть сел, ей в руку куски совал, как дитю малому.

Потом нахмурился, когда она отказалась от горького напитка, что был в баклажке. Поднес к губам горлышко, сказал что-то, глядя с прищуром.

И Забава послушалась.

Такого крепкого питья она никогда еще не пила, поэтому сразу захмелела. Затем все было как в тумане. И пещера, и костер рядом, и лицо Харальда над ней, руки его — по обеим сторонам, оградой от всего и всех… тепло его тела рядом.

Утром Забава проснулась оттого, что он опять целовал — а губы, опухшие еще с вечера, больно, но сладко ныли.

После этого по лестнице в скалах она взбиралась, прислушиваясь к тихой радости внутри. Думать ни о чем не хотелось.

Но когда зашагала по двору, опустила голову.

День уже вовсю занялся. Бабы из рабского дома бегали туда-сюда, чужане стояли малой толпой у дома по правую руку, разговаривая о чем-то. Еще несколько человек дрались на мечах перед большим домом.

И все посматривали на нее, идущую рядом с Харальдом. Глазели с любопытством.

Ловя их взгляды, Забава понимала — все знают, каким делом она с Харальдом занималась в прошедшие день и ночь. Почему идет, кутаясь в покрывало, а снизу видны распоротые платье с сорочицей.

Потом от дверей хозяйской половины прямо на них выбежала Красава. И на Забаву словно холодной водой плеснули. Глаза у сестры были бешенные, дикие.

Харальд Красаву перед собой долго терпеть не стал. Махнул рукой, на сестру сзади тут же налетел какой-то чужанин. Схватил, поволок в сторону.

Потом Харальд еще и Забаве махнул — чтоб за ним шла.

В свою опочивальню сейчас поведет, поняла Забава. До сегодняшнего дня Красаву в ней держал, а теперь ее поселит. На кровать, чужим телом нагретую, положит…

А у нас-то в Ладоге, горько подумалось ей вдруг, люди на постелях простыни меняют. А этот — баб.

Хоть бы по разным домам разводил. Чтобы бабы на его пороге не сталкивались нос к носу.

И тут как настом снежным внутри хрустнуло, нитью перетянутой лопнуло — и в груди заныло. От обиды, чего с ней давно уж не было.

Дома, в Ладоге, бывало, только и глядишь, как всю работу переделать да под руку тетке Насте не попасться. Там не до того, чтобы обиды в себе тетешкать. А здесь словно надломилось что-то…

Может, не будь она в то утро так счастлива, да не метнись Красава ей навстречу, ничего бы не было.

Но вышло так, словно она от печи распаренная — да сразу на лютый мороз выскочила.

Даже мысль о том, что здешний ярл не только бабий убивец, но и хозяин всему, в том числе и ее жизни, не остановила.

Забава замерла на месте, глядя в спину Харальду-чужанину. Тот, махнув ей рукой, зашагал было уверенно, но через несколько шагов обернулся. Глянул непонимающе.

— Дом, — бросила она ему то слово, которое он сам несколько раз ей говорил.

И ткнула в сторону рабского дома. Замерла, выжидая. Подумала — хоть бы там оставил. Там и бабка Маленя, и люди вокруг.

И щенок, им подаренный, где-то должен ее дожидаться. Может, бабка Маленя даже знает, где…

А в его покоях что? Стены каменные. И если к двери опять чужанина поставят, то и не выйдешь.