Тайна Солнечной принцессы - 4 (СИ) - Ильина Ольга Александровна. Страница 69

Он отступил, улыбнулся ей, а затем неожиданно и как-то обыденно, словно делал это всегда, выхватил из толпы подданных какую-то девицу и поцеловал ее на глазах у всех, затем другую, третью, четвертую…

Не знаю, сколько это продолжалось, я отвернулась. Это было так натурально, так по-настоящему, по-настоящему страшно.

Когда я снова повернулась, он уже тащил Тариэль к трону. Одним движением усадил ее на него, надел на голову венец, а сам спустился с помоста и продолжил танцевать и целоваться на ее глазах со всеми придворными дэйвами нашего двора. И вдруг в дверях показалась я, почему-то одетая в свадебное платье, Инар обернулся ко мне, глаза его полыхнули небывалым, но таким знакомым мне огнем, и он вдруг бросился передо мной на колени. И зашептал:

— Прости, прости, любовь моя. Это ты должна сидеть там, а не эта никчемная дэйва. Я использовал ее. Их всех, чтобы мы с тобой могли быть вместе.

С этими словами он и меня поцеловал и закружил по залу, а затем подбежал к трону, сдернул с него Тариэль, сорвал с ее головы венец и нахлобучил на голову счастливой мне. После этого мы и вовсе занялись непотребствами, начали срывать с себя одежды на глазах у всех. Тариэль рыдала у подножия трона, а придворные потешались над ней, улюлюкали и кричали:

— Фальшивая, фальшивая повелительница.

Мы с Инаром тоже потешались, улюлюкали и бросались в нее собственной одеждой.

Я не могла больше на это смотреть. Это не страх, это жуть какая-то. Жуть вдвойне или втройне.

Она прекратилась, только когда я дернула Тариэль на себя, и мы обе свалились на пол за пределами ловушки. Она несколько секунд непонимающе на меня пялилась, а затем разрыдалась так горестно и душераздирающе, что мне стало просто плохо от этого непередаваемого чувства гадливости к самой себе.

— Тара…

Она поняла по моим глазам, что я тоже видела ее страх. Обиделась, разозлилась и закрылась. Вернувшийся Альт вместе с ректором вовремя забрали ее, но оставались еще учитель Триас и Самира. У него из носа текла кровь, а глаза Самиры были расширены от ужаса.

— Клементина, что это за ловушка? — требовал ответа Лазариэль. Я вкратце пояснила.

— Сможешь вытащить их?

— Постараюсь, но это…

— Что?

— Непросто, — ответила я, посмотрев на все еще рыдающую Тариэль.

Но пока другие разберутся с этим, часы пройдут, а я боюсь, что у пленников моей очередной глупости не было этого времени.

До Триаса добралась значительно быстрее. А вот взяться за его руку я долго не решалась. И все же схватилась.

Меня буквально оглушила тьма, и не та, что живая, а мертвая, бездушная, как в могиле. Кто-то шуршал в этой тьме, шевелился, едва слышно дышал. В какой-то момент во тьму ворвался свет, и я поняла, что это камера, темница. На пороге в ярком отсвете стояли двое. Дэйвы. Один вошел, схватил того, кто был внутри, и только тогда я осознала, что это ребенок. Мальчик лет восьми или даже меньше. Он был совсем худой, в лохмотьях. От него пахло болезнью, испражнениями, застарелым потом. Его вели по пустому, темному, едва освещенному коридору. Я видела множество таких же дверей, таких же камер, и с ужасом понимала, что там тоже были дети.

Мальчик не сопротивлялся, пока его вели наверх, но испуганно задергался, едва втолкнули в большую, полутемную комнату. Там были еще дэйвы, много, в серебряных мантиях. Они стояли у каких-то заставленных столов. Были и другие, совершенно пустые, с ремнями. Мальчика привязали к одному из них. Седовласый мужчина в мантии подошел к нему, влил в рот какую-то серую жидкость из колбы, и мальчик задергался, завизжал от боли так страшно, что я заткнула уши и тоже завизжала. Другой разодрал на мальчике одежду, оставив обнаженным. Третий разрезал его руку острым лезвием и сцеживал кровь в маленькую серебряную чашу.

Ребенок перестал визжать, только скулил, я отвернулась, чтобы не видеть всего этого ужаса и наткнулась глазами на клетку, в которой сидела какая-то женщина. Человеческая женщина. Она безучастно смотрела прямо перед собой и раскачивалась. Над ней, похоже, тоже экспериментировали.

Я испугалась, когда дверь в это страшное место, похожее на лабораторию отворилась, и внутрь вошел…

— Саргон Агеэра, — в ужасе выдохнула я. Молодой, живой, тот самый с портрета, а рядом с ним тоже был мальчик-полукровка, но другой, чистенький, беленький, словно его сын. И глаза…

Меня выдернули из воспоминания раньше, чем я сумела понять, что происходит. Только потом я поняла, что находясь во власти чужого кошмара, неосознанно тянула Триаса назад, к границе ловушки. И когда стало можно, ректор и другие учителя просто вытянули нас обоих.

Оставалась Сэм. Я предполагала, что увижу в ее кошмарах того урода, что причинил ей боль в детстве, но к своему глубочайшему удивлению, я увидела в них себя.

— Ты чудовище, — говорила я, с какой-то брезгливостью и неприязнью смотря на нее. — Неужели ты так меня ненавидела, что пошла на такое?

— Прости, прости я… — испуганно и отчаянно шептала Самира, но я не желала слушать.

— Все узнают. Я расскажу им, что ты сделала. Они все отвернутся от тебя. Родители выкинут тебя на улицу, туда, где тебе самое место, «прилипала».

— Я не хотела, я старалась все изменить, прошу, поверь мне.

— Лгунья. Воровка и лгунья. Ты украла у меня семью, ты сорвала с моей руки браслет, ты втерлась ко мне в доверие и хотела быть моей сестрой, но не сказала, что наняла целый клан тарнасских наемников, чтобы те убили меня. Ты чудовище, ты не достойна ничьей любви. Я всем расскажу, кто ты такая, и какая ты лицемерка.

— Нет, Клем, нет. Пожалуйста, — кинулась ко мне Самира и вдруг сделала что-то… что-то такое со мной, что я упала, захрипела, забилась в судорогах и спустя мгновение затихла. Мне понадобилась минута, чтобы осознать со всей очевидностью, что Самира только что убила меня, не настоящую, а ту из сна, но от этого почему-то совсем не становилось легче.

Она всхлипнула, опустилась на колени, обняла мою голову и начала раскачиваться, как та безумная женщина из предыдущего видения, продолжая шептать: — прости меня, прости, я не хотела, прости меня…

У меня не осталось слов. Никаких. Вообще. Шок был такой, словно меня кто-то заморозил. Я вытянула ее, держала ее ладони в руках и таращилась так, словно видела впервые в жизни. В душе был такой раздрай. Словно меня вывернули наизнанку, а потом вернули обратно, но не правильно. В голове все смешалось, я вообще с трудом могла сказать, кто я и что я. Меня куда-то отвели, заставили что-то выпить, уложили в кровать, что-то спрашивали и почему-то заплакали. А, нет, это я плакала и все никак не могла остановиться. А после меня вырубило без сновидений, без всех этих мыслей в голове и без боли. Только добрая, уютная тьма и тишина. Хорошо. Наконец-то все это закончилось.

В себя я пришла ночью или под утро. Мне понадобилось время, чтобы понять, где я. Не в лазарете и не в своей комнате, и не с Инаром, где-то еще. Повернув голову, я увидела его — моего отца, уставшего, спящего в кресле рядом с моей кроватью, а на столике рядом с ним стоял он… мой цветочек. Целый, невредимый, шевелящий едва заметно своими чудесными листочками-лопухами.

Я расплакалась уже не от страха и боли, а от радости, облегчения и счастья. У нее получилось. Она спасла его, мой цветочек, мой замечательный цветочек.

Родитель проснулся, услышав мои лихорадочные всхлипывания, в первую секунду испугался, но быстро разобрался, в чем дело. Улыбнулся, потянулся к цветочку и вложил мне в руки.

— Как же мало тебе надо для счастья. Как ты, солнышко?

Солнышко. Приятно, но как же все они любят придумывать мне всякие прозвища. Что Эвен, что ректор, теперь вот родитель.

— Теперь хорошо, — жизнерадостно ответила я. Ведь мой цветочек со мной, я жива, почти здорова, разве что…

— Ловушка страхов?

— Мне показалось, это будет интересно, — смущенно призналась я. Это и было бы интересно, если бы не глупая случайность и одна неуклюжая полукровка. И чего ее к границе понесло? Ведь видела же черту, а все равно заступила, словно нарочно.