Стая - Григорьева Ольга. Страница 50

— Я верю Тиссу. Он видел усадьбу, и ежели он сказывает правду, то ни одна баба не справится с таким хозяйством без ворожбы. Нынче нам нельзя торопиться. Не знаю, как тут, а у нас в Гарде все мигом станет ясно, ежели внести в ведьмин дом змеиный топор — тот, которым убили змею. От такого топора все ведьмы обращаются в пепел. Вот переночуем тут, а поутру сыщем змею, зарубим, подложим такой топор в усадьбу к Скъяльв да поглядим день-другой — ведьма она или нет. Что касательно Харека и его нюха на колдунов — так, может, когда Харек ее знавал, она еще я не была ведьмой? Может, нынче это вовсе не Скъяльв, а колдунья, укравшая ее душу и тело? А что до ее красоты, так колдуньи завсегда красивее обычных баб.

Те, что шли в его десятке, ободряюще зашумели. Стоя за спинами воинов, у ствола старого ясеня, Айша слышала обрывки их приглушенных споров:

— Это худая усадьба… Словен верно сказывает — проверить надо…

— Чего худого в усадьбе, коли там столько добра?

— Не след туда ходить… Пару дней можно в лесу переждать…

— Да чего бояться-то? Бабы?

— Не бабы — ворожбы! Колдунья всех заморочит, рабами у нее станем…

— Но Белоголовый знает ее…

— То-то и оно. Его-то она не тронет, а нас…

Поднявшись на цыпочки, через плечо толстого рыхлого урманина, заградившего Орма, Айша взглянула на Белоголового. Ярл еле держался на ногах и уже не спорил. На высоком лбу проступили капли горячечного пота, бледность залила щеки. Раскрасневшийся от злости на соплеменников, Харек тянул одну руку к ножу на поясе, другой налегал на костыль.

Что-то подтолкнуло притку в спину, заставило шагнуть вперед.

— Трусы!

Толстый урманин обернулся, Айша увидела его распахнутые в удивлении голубые глаза и круглые красные щеки.

— Трусы! — повторила она громче, обвела взглядом примолкших мужчин, остановилась на Слатиче. Плоская рябая рожа словеиа вытянулась от изумления.

— Мне, слабой женщине, жаль, что я не стала добычей детей Гендальва, — в наступившей тишине вымолвила Айша. — Лучше быть рабой настоящих мужчин, чем свободной средь стаи трусливых псов, тявкающих на своего хевдинга. Недавно вы, как слабые щенки, поджав хвосты и растеряв своих хозяев, бежали от детей Гендальва, а нынче собираетесь убежать от женщины, вся беда которой лишь в том, что она имеет малый двор и много скотины! Мужчины! Да кто же назвал вас мужчинами?

Айша не осознавала, что говорит, — слова лились сами, как это часто случалось с ней в Агдире, когда она беседовала со старой матерью конунга. Но нынче ее переполняли гнев и обида. Словно бичи хлестали по спинам примолкших воинов, заставляли безмолвно стискивать кулаки.

— «Женщина не может справиться с такой скотиной… » — передразнила Айша, подступила к Тиссу. Ее глаза очутились прямо перед его — круглыми, черными, блудливо рыскающими по сторонам. — Да ты, Тисе, не справишься даже с курицей, если до полусмерти испугался слов раба!

Отвернувшись от урманина, ткнула пальцем в грудь Слатича:

— А ты, Слатич? Где твой князь? Что же ты молчишь? Скажи мне — где Избор? Ты ведь клялся честью, что положишь за него жизнь. Но ты еще жив, а где он — на земле или уже в ирии? Ты утратил честь, Слатич, чего теперь-то тебе бояться? — Айша усмехнулась, щелкнула словами: — Да у кого из вас еще сохранилась честь? Что-то я не вижу с вами ваших хевдингов. Вы позорно бежали, оставив их в битве! Мне жаль, ярл, — Айша взглянула на Орма, внутри иглой заныла боль за него. Ярлу было худо, очень худо, но он держался, — Мне жаль, что среди твоих воинов нет мужчин!

Гнев таял, уходил, оставляя внутри пустоту. Неожиданно Айша сообразила, что ничего не изменит, что своими речами в лучшем случае накликает на себя беду — ее бросят в одиночестве или изобьют, как били когда-то в Альдоге люди Горыни. Она не боялась побоев и одиночества, куда больше она боялась, что Орм не выдержит приступа лихорадки и упадет прямо перед трусливыми, мелкими людишками, пугающимися пустой болтовни слабого и щуплого человечка…

Резко отвернувшись от них, Айша присела на корточки, подняла край юбки и закрыла ею лицо, отгораживаясь от отряда.

— Прости меня, ярл, — глухо сказала она. — Мне стыдно видеть лица твоих слабых воинов…

Над ее головой шелестел старый клен, где-то вдалеке плакала над озером узконогая выпь, рядом переминалось множество людей, сопели приоткрытыми в удивлении ртами, покашливали, постукивали остатками оружия…

— Харек, иди в усадьбу. Проси у Скъяльв милости принять в ее доме Орма, сына Эйстейна, — разрезал невнятные шумы голос Орма. — Кто пойдет со мной?

— Я, я, я, — сразу откликнулись несколько голосов. Немного, гораздо меньше, чем воинов в отряде.

Продолжая закрывать лицо, Айша вздохнула. Ее слова никого не тронули, не убедили. Что ж, так и должно было случиться…

— Я тоже пойду с тобой, ярл, — неожиданно прямо над ее головой произнес Слатич. — Айша права — нас много, но где наши хевдинги, которым мы клялись быть верными до самой смерти? Нас много, и мы свободные люди, но испугались слов раба-гаута. Мой страх заговорил моим голосом. Прости меня, ярл. Я пойду с тобой.

— И я, — откуда-то издалека пискнул Тисе. И, словно камнепад с кручи, по лесу покатились, нарастая, голоса, завертелись, смешиваясь в единый гул:

— И я пойду, ярл. И я… я… я… я…

На земле все задумано так, чтоб блюлось равенство, чтоб у каждого дела был братец, у каждой задумки — сестрица. Чтоб были они схожи во многом, но рознились так, что, не доставшееся одному, было отдано другому. И если есть добро, значит, где-то есть столько же зла, если вершится где-то кривда, значит, в ином месте творит суд правда, ежели существует Доля, так непременно в пару ей станет Недоля [159]. И уж коли жила на словенской земле красавица вещейка Милена — синеглазая, белокожая, статная да темно-кудрая, значит, нечего было дивиться, что за морем нашлась ей сестра — тонкая, светловолосая, с глазами голубыми, будто небо, змеиным изгибом бледных губ и именем, напоминающим ночной крик совы, — Скъяльв.

Она встретила воинов у ворот своей усадьбы — небольшой, ухоженной, с высокими кольями городьбы и длинными обветшалыми домами. Жилые избы в усадьбе пустовали, порастали лесной травой и мхом, зато хозяйская избенка и хлев в вечернем свете белели свежестругаными дверями, поблескивали густой смолой по стенам.

Заметив Орма, Скъяльв сунула рабу принесенный с собой факел, радостно вскрикнула, бросилась навстречу, обвила руками шею ярла, будто встретила не старинного знакомца, а любимого мужа. Не заметила ни бледности, ни исказившей лицо боли…

Айша спряталась от нее за спину Харека, буркнула недовольно:

— Кабы не обделалась от радости-то…

Харек услышал ее, обернулся, однако, столкнувшись с приткой глазами, промолчал. А Скъяльв уже шла к нему, истекала звонким ручьем:

— Для меня большая радость видеть твоих друзей, Волк. Ты редко бываешь в Хейдмерке [160].

Говорила без упрека и ответа не ждала, поэтому Харек фыркнул:

— Сама знаешь, хозяйка, — волка ноги кормят.

— «Хозяйка», — Скъяльв зарделась, шлепнула стыдливо длинными ресницами, скривила тонкие губы. — Не желала я становиться хозяйкой, да отец прошлой зимой отлучился на пару дней в чертоги Синекожей [161], а возвернуться позабыл…

Говорила она ровно, звенела голосом, будто весенняя птаха, но, приметив за плечом Харека Айшу, осеклась, ухватилась тонкими пальчиками за край желтого, будто подсолнечный цвет, передника. Захлопала глазищами, растерянно затопталась пред воинами. Не ведая, что сказать незнакомой маленькой девке с узким лицом и широко расставленными кошачьими глазами, перевела взгляд на Орма. Два крепких высоких раба за ее спиной торчали безмолвными столбами, таращились себе под ноги. С факелов в их руках, шипя, падали наземь куски горелой пакли, тлели, озаряя наступающую темень скудными красными всполохами.