Антон-Горемыка - Григорович Дмитрий Васильевич. Страница 16
– Что, бабушка,? – сказал один из молодых парней ударяя ее по плечу, – умирать пора!…
– Ась, касатик!…
– Умирать пора, что шляешься…
– По хлебушко, кормилец, хлебушка нетути…
– А вон это что у тебя в мешке? ишь туго больно набито, – заметил он, подходя ближе и протягивая руку, чтобы пощупать суму; но старуха проворно повернула к нему лицом и никак не допустила его до этого.
Другой молодой парень, стоявший поблизости, ловко подскочил в это время к ней сзади, и та не успела обернуться, как уже он обхватил мешок обеими руками и закричал, надрываясь от смеха:
– Старуха, мотри, эй, крупа-то высыпалась… право, на дне прореха… дорогой того и гляди всю раструсишь…
– Оставь!., каку тут еще крупу нашел… – бормотала сердито Архаровна, стараясь высвободить мешок из рук пария, – экой пропастный, полно, оставь…
Но парень одним поворотом руки бросил суму наземь, повернул старуху и указал ей на прореху, из которой в самом деле сыпалась тоненькою струею крупа.
– Ахти!… батюшки!… – крикнула старуха, расталкивая собравшихся зевак и поспешно нагибаясь. – Ой, касатики мои… вот люди добрые подали крупицы на мою бедность… да и та растерялась… ох…
И она заплакала.
– Знать, много ты бедна, – сказал иронически парень, – что целый мешок наворочали тебе люди-то добрые… эки добрые, право; у них крупа-то, видно, что скорлупа… Да что ты пихаешься, тетенька? небось не возьму, не съем, – продолжал он, удерживая одною рукою Архаровну, другою развертывая суму. – Ишь, ребята… эй, поглядите, какова нищенка… вона чего при —
пасла… вон в кулечке говядинка… э! э!… эхва, штоф винца в тряпице… два! братцы! два штофа и сала кусок, э! а вот и кулек с крупою… жаль только, тетка, прорвался он у тебя маленько… ай да побирушка! да полно, уже не живешь ли ты домком… Чай, на ярманке накупила по хозяйству… что ж, в гости-то позовешь нас, что ли?., да полно, ну, чего пузыришься, ишь огрызается как! говорят, не съедим, не тронем, поглядеть только хотелось…
И он обхватил ее еще крепче руками.
– Ишь, взаправду, чего набрала, – заметил старик, Подбираясь к мешку, – а еще милостинку собирешь… эх ты… жидовина… да тебе, старой, эвтого и в год не съесть…
Все эти замечания, хохот, насмешки толпы, обступившей парня и нищенку, остервенили донельзя Архаровну; куда девались ее несчастный вид и обычное смирение! она ругалась теперь на все бока, билась, скрежетала зубами и казалась настоящей ведьмой; разумеется, чем долее длилась эта сцена, тем сильнее и сильнее раздавался хохот, тем теснее становился кружок зрителей… Наконец кто-то ринулся из толпы к парню И, ухватив его за плечи, крикнул что было силы:
– Эй, Петруха, мотри, укусит… пусти!…
Парень отскочил; толпа завыла еще громче, услышав страшные ругательства, которыми старуха начала осыпать ее. Наконец Архаровна встала; повязка сползла с головы ее, седые волосы рассыпались в беспорядке по лохмотьям; лицо ее, искривленное бешенством, стало вдруг так отвратительно, что некоторые отступили даже назад. Она подобрала, не оправляясь, все свои покупки в суму, взяла ее в обе руки, забросила с необыкновенною легкостью на плечи и, осыпав еще раз толпу проклятиями, поплелась твердым шагом к городу. Все это исполнено было так неожиданно, что все опешили от удивления; густой, оглушительный хохот раздался уже тогда в толпе, когда старуха совсем исчезла из виду…
Хмельной старичишка, приехавший с молодым парнем, готовился было начать рассказ о встрече своей с Антоном какому-то мельнику (что делал он без исключения всякий раз, как на сцену появлялось новое лицо), когда к кружку их подошел человек высокого роста, щегольски одетый; все в нем с первого разу показывало зажиточного фабричного мужика. На нем была розовая ситцевая рубаха, подпоясанная низехонько пестрым гарусным шнурком с привешенным к нему за ремешок медным гребнем; на плечах его наброшен был с невыразимою небрежностью длинный-предлинный синий кафтан со сборами и схватцами. Зеленые замшевые рукавицы, отороченные красной кожей, высокая шляпа, утыканная алыми цветами с кулича, и клетчатый бумажный платок, который тащил он по земле, довершали его наряд.
– Здравствуйте, братцы, – произнес он, приподымая легонько шляпу, – вот что, не здесь ли остановился троскинский мужичок Антон?… Он сюда лошадь приехав продавать… лошаденка у него пегая, маленькая с изъянцем… Обещался я его проведать, да никак не найду; по всему низовью прошел, ни на одном постоялом дворе нету…
– А какой он из виду? – спросил кто-то.
– Тако сухолядый, долговязый, лет ему под пятьдесят… с проседью…
– Э! э! э!… – раздалось в толпе, – да уж не тот ли, братцы?…
– С кем я повстречался на дороге? – подхватил хмельной старичишка, – говорю, мотри, Ванюха, мужик бежит… И то, говорит…
– Ну, брат, – живо перебил третий, – с ним неспорое дело попритчилось…
– Что ты? какое дело?…
– Да зевуна дал: у него кобылку-то подтибрили, увели; нынче ночью и увели…
– Неужто правда? – вскричал фабричный, ударяя об полы руками.
– Не встать мне с этого места… спроси хошь у ребят, вот те Христос – правда…
– Да кто ж это? как?
– А бог их знает, увели, да и все тут!
– Где ж он сам-от?
– Разыскивать побежал лошадь… маненько, брат, и не захватил ты его…
– Я встрелся с ним на дороге, – начал было снова старичишка, – бежит, бежит, такой-то, право, мужик любопытный!…
– Эко дело! э! – произнес с истинным участием фабричный, – да расскажите же, братцы, как беда-то случилась.
Все разом принялись кричать, рассказывать; хозяин перекричал, однако, других и с разными прибавлениями, оправдывавшими его кругом, рассказал парню обо всем случившемся.
– Ну, пропал! совсем запропастил, сердяга, свою голову, – твердил тот, хмурясь и почесывая с досадою затылок, – теперь хоть смерть принять ему, все одно.
– А что, он тебе брат али сродственник какой?
– Нет, не сродственник: земляк; да больно жаль мне его, пуще брата… то есть вот как жаль!., мужик-то такой добрый, славный, смирный!… Его совсем, как есть, заест теперь управляющий… эка, право, горемычная его доля… да что толковать, совсем он пропал без лошади…
– Знамо, в крестьянском житье лошадь дело великое: есть она – ладно, нет – ну, вестимо, плохо.
– А какой мужик-то, – продолжал земляк Антона, садясь на лавочку и грустливо качая головою, – какой мужик! ох, жаль мне его…
– А мы, брат, не посетуй, признаться, чаяли, вот и хозяин говорил, будто он человек недобрый какой… И господь знает, отчего это нам на разум пришло.
– Хоть верьте, хоть нет, я не про то его хвалю, что земляк он мне… да вот, братцы, спросите… – С этими словами указал он на мужика в красной александринской рубахе, подходившего к их кружку, – знаешь, Пан-тюха, – крикнул он ему, когда тот мог слышать, – знаешь, беда какая… подь скорей сюда…
– Ну что?
– Ведь у нашего Антона лошадь-то увели.
– Ой ли?
– Ей-богу, правда, вот здесь и молодцы все знают… а я думал, брат, на радость привести тебя к землячку, эка беда!…
И он повторил Пантюхе все слышанное им от дворника.
– Ну, пропал, совсем пропал мужик, – произнес тот после некоторого молчания, – невесть что с ним станется. Никита заест его… эка, право, мужик-ат этот лихобойный, бессчастный!…
– Да кто у вас Никита-то?
– Управляющий…
– Что ж ему заедать его? ведь лошадь не господская, мужицкая…
– А то, что он послал его продавать ее… податей заплатить нечем…
– Э! вот оно что… Стало, мужик добре бедный!…
– Какой бедный! совсем разоренный; а все через него же, управляющего… этакого-то господь послал нам зверя…
– Драчлив, что ли?
– Такой-то колотырник, так-то дерется, у-у-у!… бя-да! – отвечал Пантюха, махнув рукой и садясь на лавку подле товарища, – и не то чтобы за дело; за дело бы еще ничто, пущай себе; а то просто, здорово живешь, казнит нашего брата…
– Что и наш, верно, – перебил ярославец, молчавший все это время, – у нас вотчина-то большая, управляющий-то из немцев, такой же вот бядовый! ни богу, ни людям, ни нам, мужикам… смерть! Раз вот как-то иду я и, признаться, не заприметил, шапку ему не снял; ну хорошо; как подошел он ко мне да как хватит меня вот в эвто само место; ну хорошо; я ему и скажи в сердцах-то: Карл Иванович, за что, мол, ты дерешься? как он, братцы, хлысть меня в другую; ну хорошо; я опять: бога, мол, не боишься ты, Карл Иваныч… Как почал таскать, так я инда и света не взвидел, такой-то здоровенный, даром что немец… А спроси, за что бил, я чай, и сам не знает; такое, знать, уж у него сердце… ретив, больно ретив…