Земля в иллюминаторе (СИ) - Кин Румит. Страница 21

— Привет. Ты как?

— Привет, — эхом отозвался Тави. — Не знаю. Не могу понять. — В его голосе появилась какая-то мертвая интонация, которая немного напугала Хинту: выбитый из колеи, он на время забыл все слова, которые готовил. — А ты как?

— Нормально. Нет, плохо. Я вчера хотел тебя найти, но отец не позволил. Я как будто бросил тебя одного, и мне от этого не по себе.

— Ты не бросал. А искать было бесполезно — мама увела меня домой до конца голосования.

— Ты помирился с ней?

— Это нельзя так назвать. Скорее, я заключил с ней соглашение о мире… ну, или лучше сказать — соглашение о вооруженном паритете. Похоже, прежним все уже не будет.

— Ты под домашним арестом или что-то вроде того? — расстроенно и растерянно предположил Хинта.

— Нет, — снова с какой-то странной интонацией возразил Тави. — Она не наказывала меня раньше и тем более не будет теперь.

— Тогда что делаешь?

— Не допрашивай, а? — устало осадил его Тави. Несколько секунд они молчали — слишком долго, и Хинта начал чувствовать, как падает в пропасть тихой паники, но Тави все-таки ответил. — Ничего я не делаю. Пытаюсь убраться в своей комнате.

— Она дома?

— Нет. У нее завал работы. Почти все ее лаборанты теперь в патрулях, а на их месте должен кто-то быть.

— Просто я с братом подхожу к центру Шарту, и очень хотел к тебе зайти. Потом у нас куча дел, но полчаса есть. А может быть, ты пойдешь с нами.

Тави почему-то замялся.

— Ладно, — наконец, согласился он. — Я, наверное, даже хочу, чтобы ты это увидел — меньше придется объяснять.

— Увидел что?

Но Тави резко оборвал вызов — чего раньше не делал вообще никогда. Хинта, подгоняемый необъяснимой тревогой, пошел быстрее.

Тави открыл ему сразу. Стоя внутри шлюза, Хинта сквозь прозрачное оконце увидел его лицо: отсутствие улыбки, взъерошенные волосы, заметная полоса красноты под левым глазом — след вчерашней пощечины. Это был незнакомый Тави, очень красивый, печальный и повзрослевший. Глядя на него, Хинта вспомнил, как вчера оружие изменило Риройфа, и подумал, что война создает в Шарту новые лица. Потом внутренние двери шлюза открылись, и Хинта подтолкнул Ашайту, чтобы тот шел вперед. Младший протанцевал в глубину прихожей — она была длинная, с двумя выходами: один, через который вошли Хинта и Ашайта, вел на улицу, другой, лишенный шлюза, открывался во внутренние коридоры административного центра.

— Рад тебя видеть, — стягивая маску, улыбнулся Хинта.

— И я, — ответил Тави. Он был в красивой кофте с эластичной напенкой — мягкий неглубокий барельеф у него на груди изображал шесть величайших героев Джидана. Джилайси Аргнира получил свое место с левой стороны композиции, прямо над сердцем мальчика.

Хинта привычно шагнул вслед за братом и потянулся к застежкам у того на скафандре, но Тави его остановил.

— Знаешь, не раздевай его. Я сейчас понял, что хочу уйти отсюда. Я ведь тебе и твоим делам не помешаю?

— Отец в патрулях, а меня сослали работать в теплицах. Так что, если ты готов там со мной сидеть, то… — Хинта не сказал «это будет здорово», потому что эти слова не слишком подходили к обстоятельствам.

— Готов. Где угодно, только не здесь. Но сначала ты посмотришь на мою комнату.

— Ладно, — удивленно согласился Хинта. Они прошли немного вглубь квартиры, и он замер на пороге спальни друга. Пол был усыпан обломками сбитых с потолка пластин полупрозрачного пластика. Среди пестрого крошева катались шарики сорванных лампочек; некоторые из них до сих пор светились — догорающие искорки убитой красоты. Так же выглядело и все остальное — сметенные стеллажи, сбитые с подвесок барельефы. Только центральная композиция с двуликим Джилайси стояла нетронутой, и обе половины его лица-лика с безмолвной яростью и горем взирали на разруху.

— Это она сделала? — пораженно спросил Хинта.

— Мама это начала. А потом мы крушили мою комнату вместе.

— Но зачем? В смысле, если она — от злости, то зачем ты сам?

— Пойдем отсюда, ладно? — Уголок рта Тави слегка дернулся. — Не хочу сегодня это убирать. Может быть, я вообще не стану это убирать. Буду так жить.

— Ладно.

— Мне надо переодеться, и мы уйдем. Ты можешь пока зайти на кухню. Там на столе недоеденные руши и стакан детского кифа. Мама оставила мне к завтраку — но я его не пил… — Заканчивая говорить, Тави через голову стянул свою кофту и, спотыкаясь, осторожно пошел по хрустящим обломкам к платяному шкафу.

— Ладно, — автоматически повторил Хинта. Мгновение он смотрел на тонкую белокожую спину друга — конопушки у Тави были не только на лице, но и по всему телу, особенно много над лопатками и на пояснице — а потом направился на кухню, где обнаружил руши: несколько маленьких сладких колечек на большом формовочном подносе. Хинта вспомнил, что так и не угостил ими Ашайту — пакет, который ему вчера подарил Тави, позже забрала мать, и он, забытый, остался лежать в вакуум-консервной камере у них дома. Вместо того чтобы съесть сладости, Хинта завернул их в бытовой пакет и упрятал в карман скафандра. Их с Тави разговор по-настоящему продолжился уже на улице.

— Странно, — запирая шлюз, объяснил тот, — но вчера я стал крушить свои любимые вещи, потому что у меня не осталось другого способа достучаться до мамы. Я никогда не видел ее такой. Она кричала, покраснела, стала некрасивой. Мне не удавалось вставить ни слова. И тогда я вместе с ней начал все швырять и бить.

— И это помогло?

— Да. Когда я начал все ломать, она почти перестала это делать и начала слышать, что я ей говорю.

— У тебя раньше было очень хорошо, — с горечью сказал Хинта. — У нас дома никогда так не было.

— Знаешь, ведь это были не только мои вещи, не только мой труд — мы с мамой делали все это вместе. Лампочки на потолке появились сразу после переезда в Шарту. Подвесные панно мы вырезали еще несколько лет. Мама увлекалась вместе со мной. Это было такое счастливое время. Я очень ее любил. Мне казалось, мы с ней особенные, и никогда в моей жизни не будет другого такого удивительного человека, как она. Но я ошибался. Все меняется. Люди меняются. Одни приходят на место других. Но так жаль, что какие-то вещи в этот момент теряют смысл.

Хинта смутно заподозрил в его словах какой-то тайный намек.

— О чем ты? Кто приходит на смену кому?

— Люди — одни на смену других. Я не о ком-то конкретном. Я о том, как это вообще бывает. Я очень расстроен и, наверное, поэтому излагаю все бессвязно. Помнишь, ты утверждал, что я могу зажигать людей и спасу свою маму от этого омертвения, в которое погружаются взрослые? Вчера я все это ей сказал. О взрослых, о насилии, о людях вообще. — Голос Тави слегка дрогнул. — Я в лицо ей кричал, что она умерла внутри, иначе бы не стала вести себя так, как ведет сейчас. Я сказал ей, что она лицемерка и что она ничего не поняла из тех легенд, которые сама же читала и рассказывала маленькому мне. В конце концов, когда мы сломали уже почти все мои вещи, до нее что-то дошло. Она стала плакать, попыталась меня обнять, но я ей не позволил и убежал.

— От нее или вообще из дома?

— И от нее, и из квартиры. Долго бродил по всему административному комплексу, прятался. Вернулся домой только в начале утра.

Хинта почувствовал себя абсолютно ужасно. Он тогда бросил Тави. Тави мог этого не признавать, но так оно и было.

— Здесь, наверное, была суматоха, — предположил он, борясь с неловкостью и чувством вины. — Я имею в виду, не из-за тебя, а из-за приезжих крайняков.

— Уже нет. Когда я мимо них проходил, они ложились спать. Все было очень тихо. Люди вели себя вежливо.

Они дошли до перекрестка, где рабочие строили укрепления из бочек и валунов.

— У всех оружие, — оглядываясь, сказал Тави. — Скоро поселок будет сам на себя не похож. После вчерашнего мне кажется, что любой человек, даже тот, который не способен взять в руки ружье, внутренне создан для жизни в обстановке войны. Интересно, может, омары затем и приживляют пулеметы прямо к самим себе — для них это своего рода вершина постижения человеческой природы?