Земля в иллюминаторе (СИ) - Кин Румит. Страница 65

Она была высокой, яркой женщиной с пышной грудью и широкими бедрами. Ее талия являла собой успешный компромисс между грацией и силой. Она шла ровной, целеустремленной походкой: щеки раскраснелись, губы ярко горели, светлые волосы хитроумно уложены и завиты колечками. Ее полускафандр по меркам Шарту был очень дорогим — золото и серебро на обтягивающем комбинезоне из красной кожи. Свой великолепный шлем она несла под рукой. В полупустом, разгромленном больничном коридоре она вся сверкала, как пошлый, неприлично огромный полудрагоценный камень. И было в ней что-то такое — будто она знала, что сверкает. Даже Хинта видел, какой особенно-роскошной женщиной она стремится быть. Он не мог этого не замечать, хотя у него не было никакого взрослого опыта.

Тави еще не видел ее, но все понял по выражению лица Хинты. Он приподнял голову над подушкой, осторожно посмотрел в тот конец коридора, откуда появилась Эрника, и его собственное лицо тоже начало скисать. Приближаясь к их каталкам, она ускорила шаги, почти побежала, а потом резко остановилась. Ее взгляд на мгновение замер на лице Хинты.

— Здравствуйте, Эрника.

Она сразу перевела взгляд на другую каталку.

— Здравствуй, — как бы машинально ответила она, смотря на сына. — Тави… Тави?

Тави искоса глянул на мать.

— Тави, — делая к нему шаг, повторила Эрника. Ее губы задрожали.

— Рад, что ты цела, мама.

Медик закончил подключать капельницу Ивары и теперь в нерешительности смотрел на Эрнику. Он явно хотел попросить ее уйти, но в то же время ценил ее право на двухминутный разговор с сыном.

— Тебе, должно быть, очень больно.

— Уже нет. Только тошнит.

Эрника присела бедром на высокий борт его каталки. Она явно хотела что-то сделать, обнять его, притиснуть к себе, но взгляд Тави ее останавливал.

— Все эти часы, пока тебя не могли найти, я ела себя изнутри. Я так боялась, что потеряю тебя! Ты самое дорогое, что у меня есть. Мы ужасно прожили последние три месяца. Что с нами произошло? Почему я не могу поцеловать тебя, как раньше? — Она-таки поставила свой шлем на край каталки. — Давай вернем все, как было. Я хочу, чтобы мы снова жили душа в душу и чувствовали себя семьей, а не двумя чужими людьми. Потому что мир — жестокое место, и я поняла за эти часы, что может наступить такой момент, когда будет слишком поздно что-то исправлять.

У нее по щеке потекла слеза. Она вытерла ее двумя пальцами.

— Это не с нами произошло, — сказал Тави, — а с тобой.

Медик сделал шаг в направлении Эрники.

— Да, да, — встрепенулась она, — я знаю. Я неправильно тогда поступила. Я больше не буду.

— Не веди себя так, словно ты моя маленькая дочь, а я твой строгий отец. Взрослые люди не поступают просто плохо. Они ведут себя очень сложно… Чего именно ты не собираешься больше делать? Не будешь думать того, что думала две недели назад? Ну, попробуй. Хотя я не верю, что такое возможно.

— Кричать на тебя, ломать твои вещи. Этого я точно делать не буду.

— Ты уже все сломала, мама. А что не сломала ты, сломал я.

Медик, наконец, решился вмешаться.

— Простите, пта. Я не знаю, как Вы сюда прошли. Но давайте Вы вернетесь назад, в холл, к другим родственникам. Вы в скафандре, а здесь не ходят в скафандрах. И Вы явно расстраиваете мальчика. А единственное, что ему сейчас действительно нужно — это процедуры и долгий сон.

— Процедуры? — обернулась к нему Эрника. — Почему мой сын, у которого почти не осталось здоровой кожи, лежит в коридоре на задрипанной робокаталке? И почему он с больной головой лежит там, где шумно? Я прекрасно слышу отсюда холл. Вы и в холле будете бросать умирающих детей?

У Хинты появилось чувство нереальности происходящего, как если бы Эрника несла с собой дурные сны и заполняла ими пространство вокруг себя; все снова сделалось зыбким, вязким, нехорошим, как в те минуты, когда они теряли сознание на развалинах школы.

— Будем ли мы класть больных в холле? Если не останется другого выбора, то будем. За первые пять часов сюда поступило сто пятьдесят человек. Эта больница не может принимать тридцать лежачих в час. Она на это не рассчитана. И если бы у нас оказалось на две сотни пострадавших больше, то мы бы заняли ими и холл. И они бы лежали не только на робокаталках.

— Мой сын не будет лежать в коридоре, — звенящим, как струна, голосом заявила Эрника, — и мне все равно, что вам придется для этого сделать.

— Мама, успокойся, — взмолился Тави.

— Если Вы хотите устроить скандал, то делайте это не сегодня, а в какой-нибудь более тихий день, и не здесь, а у главного врача или в…

Очередная робокаталка въехала в коридор и направилась в их сторону. Умная машина затормозила прежде, чем смогла бы ударить своим изголовьем в поясницу Эрники, и издала недовольный аудиосигнал «уступите дорогу».

— Проходной двор, — вспылила та.

— Он здесь из-за Вас. Пожалуйста, отступите в сторону, иначе пациент не проедет по адресу.

Эрника с холодным видом отступила. Ее слезы уже высохли. Медик тоже отошел, и робокаталка с беззвучной автоматической благодарностью уехала туда, куда собиралась. Свист открывающихся дверей раздавался все чаще, люди шумели все больше. Кажется, кто-то уже кричал — свирепо спорили десятки голосов.

— Сюда именно затем и не пускают родственников, чтобы они не мешали, пока поток больных не спадет. Ждите, когда будут назначены часы приема, и Вы сможете пообщаться с сыном в спокойной обстановке.

— Вы понимаете, что такое ждать, не зная, в каком состоянии находится твой ребенок, который мог погибнуть?

— Примерно да. И я еще раз прошу Вас уйти.

— Вы знаете, кто я?

— Какое это имеет значение?

— Такое, что Ваш статус не позволяет Вам мне указывать. А вот мой статус позволяет мне Вам указывать. Я представитель правления поселка и младший бизнес-партнер Листы Джифоя. Если точнее, я его агроном. Шарту нет без фрата. А фрат не будет расти без меня. Поэтому выполните мое распоряжение: положите моего сына в палату и предоставьте ему наилучший уход.

Теперь уже не только Тави, но и Хинта смотрел на нее со страхом и непониманием. Он не мог понять, как ей удается в одно мгновение превратиться из страдающей матери в тирана. Он был слишком слаб, чтобы вынести этот диссонанс, и его сознание на несколько мгновений предательски отключилось, оставив его наедине с воспоминаниями прошлого. Он вспомнил, как впервые был в гостях у Тави. Тогда его поразило, в какой большой комнате живет этот мальчик. И мать Тави тоже его поразила. Она была шумной, веселой, ласковой — как будто все время чуточку пьяной. Она приятно пахла. И она все время трогала вещи вокруг себя — ее руки почти никогда не оставались в покое, а если рядом с ней оказывался другой человек, особенно ребенок, который ей нравился, то она, сама того не замечая, клала ладонь ему на плечо, или запускала пальцы в его волосы. Она открыла Хинте дверь и зачем-то поцеловала его в щеку — чего не делала еще ни одна женщина, кроме его собственной матери. Хинте было девять лет, и он не знал, как реагировать на такие вещи. Он просто мгновенно утратил себя, зачарованный, растворенный во флюидах влияния и энергии, которые окружали Эрнику.

— Значит, ты и есть новый друг моего Тави?

— Да. — Хинта испытывал неловкость, потому что сам еще не был уверен, что Тави — его друг. Эрника, будто успокаивая его, положила руку ему на плечо.

— Я рассчитываю на тебя. Ты первый друг Тави здесь. — «Здесь» от нее звучало как-то особенно, словно она ни на мгновение не забывала, что, кроме «здесь», есть и «там».

— А где Тави? — растерянно спросил Хинта.

— Он готовит тебе сюрприз, — улыбнулась Эрника, — но чур я тебе этого не говорила. Снимай скафандр сюда. Кто твои родители?

Этот вопрос, заданный без перехода, был таким же неожиданным, как и все в ней. Хинта назвал имена, но она хотела знать больше. И ему пришлось рассказать, что его отец — почти чернорабочий. И тогда ее глаза на мгновение посмотрели на него без всякого выражения, или так ему показалось, ведь в коридоре царила полутьма, а он был занят тем, что стаскивал с себя свой сложный дешевый скафандр. Теперь он думал, что тогда впервые увидел другую ее сторону — ту, что со временем стала проявляться все чаще. Но тогда, да и потом, Хинта не замечал этой стороны. Он не мог сосредоточить на ней свое внимание, годами не помнил этого пустого незаинтересованного взгляда. Наверное, все дело было в том, что рядом с Эрникой было очень весело. Она успела три раза рассмешить Хинту, пока они шли из предбанника их квартиры к комнате Тави. Да и потом она не оставляла их с Тави в покое. Она приходила, приносила сладости, даже играла вместе с ними. Она была сильной, как мужчина. Хинта зачарованно смотрел, как она подхватывает Тави на руки и кружит его по комнате — а Тави в то время был уже довольно высоким. То, как Эрника играет с сыном, поразило Хинту. Каждый раз, глядя на нее, он понимал, что его собственная мать совсем не такая. Он начал испытывать тихую, болезненную зависть к Тави и к той жизни, которую видел, когда приходил к Тави. Со временем он даже по-своему полюбил мать Тави — как если бы та была второй, недостающей половинкой его собственной матери. Иногда ему казалось, что она тоже любит его, и уж как минимум ценит его в качестве единственного друга своего сына. Поэтому, когда Тави начал с ней ссориться, Хинта долго не мог его понять; из-за всего, что случилось, он не видел ее несколько месяцев, и ее образ в его воображении оставался призрачным и совершенным, словно лик какой-нибудь героини древности. А теперь она появилась здесь, и с каждым ее жестом, шагом, словом прежний тот образ разрушался. Хинта лежал, слушал этот ужасный взрослый разговор и задавался вопросом: «Неужели эта невыносимо властная часть ее натуры была в ней всегда? Неужели она была в ней даже тогда, когда в начале этого года она мило улыбалась и на кухне наливала нам с Тави сладкие напитки? И даже тогда, когда она впервые поцеловала меня в щеку?»