Земля в иллюминаторе (СИ) - Кин Румит. Страница 74

— Слишком?

— Этот поселок тридцать лет назад полностью уничтожило цунами. Погибла электростанция, был поврежден каждый дом, склады размыло. Да, я изучил местную историю. Тогда в Шарту не осталось ничего ценного, за что можно было бы бороться. Собственно говоря, тогда не осталось самого Шарту. Но люди, погибая и мучаясь, отстроили его заново. Лишь малая часть общины прибегла к альтернативным возможностям и уехала в Литтапламп или на запад, в другие поселки.

— Они бы там были никем, — сказал Хинта.

— Они и здесь были почти никем. Ведь они потеряли почти все, что делало их кем-то. Ну а чтобы быть человеком, не нужно цепляться за место — можно быть им или стать им и в другом месте.

— Это как бессмертие, только не очень хорошее, да? — спросил Тави. — Шарту должен был умереть, но воскресает? И жизнь продолжается, хотя за это уплачена непомерная цена?

— Именно. Поэтому я и считаю людей здесь слишком сильными и слишком упрямыми. Они не меняются, даже когда у их дома отваливается последняя стена. Это землетрясение не убило поселок. Если такие удары начнут повторяться каждый день, местным жителям все равно понадобится десять лет и три с половиной тысячи землетрясений, чтобы они сдались. Я думаю, что тот сон, которым Шарту спал, как и эта кипучая восстановительная деятельность, которую мы сейчас видим за окном — части одного цикла. Поселок борется за жизнь, но живет он, чтобы быть разрушенным снова и снова. И все это знают. Но никто не думает, что можно отсюда уйти или потребовать от жизни каких-то более радикальных перемен.

— Выходит, все мы глупцы в четвертом поколении? — спросил Хинта.

— Вы не глупцы. Вы именно и только то, что я сказал: люди слишком сильные и слишком упрямые. А каждое новое поколение, боровшееся и умиравшее на этой земле, становится якорем, который мешает следующим поколениям поступить иначе. Накапливается инерция решений.

— Ты обиделся? — спросил у Хинты Тави. — Мы не хотели…

— Нет, — сказал Хинта, — я больше не обижаюсь на правду. Я знаю всех этих людей. Я знаю самого себя и своих родителей. Мы будем ворчать, и ругаться, но отстроим здесь все заново. Потому что так уже было. И большинство из нас совсем не задумается над тем, что произошло. И я бы все же назвал нас глупцами. Я бы хотел, чтобы мы изменились, хоть пока и не знаю как. И если другие меняться не станут — а они, пожалуй, не станут — то я буду меняться сам и для себя.

Изможденный долгим пребыванием на ногах, он поплелся к своей койке. Прошло сорок восемь часов после землетрясения.

Потом мальчики решились поесть. Каша, которую им привез робо-коридорный, оказалась сладкой и полной вкусных жевательных шариков-комков. Когда завтрак был окончен, в палате стало тихо. Хинте нравилось ощущать, как приступы тошноты постепенно сменяются робким чувством сытости. После двух дней борьбы, болезни и вынужденной голодовки его организм воспринял пищу как наркотик, так что вскоре он осоловел и задремал. А примерно через полчаса его разбудил непривычный звук: кто-то заставил автоматику двери палаты пошуметь — вежливо давал понять, что хочет зайти.

— Это не врач, — сказал Тави. — Медики просто открывают и входят.

— Но сейчас не приемные часы, — отметил Хинта. Все трое переглянулись. Ивара принял решение за остальных.

— Открыто, — пригласил он. К удивлению и радости Хинты, в палату вошел Фирхайф.

— Живы, — тщетно стараясь пригасить эмоции, произнес он.

— И Вы целы! — воскликнул Хинта.

— Ох, Хинхан, знал бы ты, как я был близок к гибели! Хотя ты, судя по виду, был к ней еще на десять шагов ближе. Да и друг твой тоже.

— Здравствуйте, — сказал Тави. Ивара тактично молчал — ждал, когда его представят. Несколько мгновений они молча рассматривали друг друга. Фирхайф выглядел непривычно: на платформе и за штурвалом тихоходного он всегда носил толстый рабочий скафандр с шаровидным шлемом-куполом, сейчас же на нем была гражданская одежда, а через плечо перекинута большая герметичная сумка-контейнер.

— Как Вас впустили в такое время? — спросил Хинта.

— Это проклятое землетрясение изменило жизнь стольких людей, что теперь почти каждый занимается не своим делом. Меня вот попросили перенести редкие скоропортящиеся лекарства со склада в больницу. — Фирхайф хлопнул по сумке.

— А тихоходный больше не ходит? Монорельс, наверное…

— Порвался и упал. Но его восстановили уже через двенадцать часов: моя дорога — это артерия жизни. Баллоны с кислородом, стройматериалы для домов, скафандры, еда — все, что пропало, надо срочно завозить заново. И эти лекарства — они свежие, я их только что доставил. Сменщик ушел в новый рейс, а я сюда.

Старик устало скинул сумку с плеча. Хинта, наконец, вспомнил про учителя и про их вчерашний разговор. Он и представить себе не мог, что Фирхайф сам придет в больницу, да еще так скоро. Конечно, это могло быть совпадением, но он невольно подумал о работе воль — какая-то сила торопила их, толкала друг к другу, скрещивала нужные пути. Он был рад тому, как все устроилось, но в то же время ощущал растерянность — им с Иварой не осталось никакого дополнительного времени, за которое они могли бы лучше подготовиться к встрече с Фирхайфом, обсудить, как и о чем будут говорить. Тем не менее, Хинта решил, что пора представить их друг другу.

— Ивара тоже пострадал вместе с нами. Фирхайф, познакомься, это наш учитель, Ивара Румпа.

Взрослые обменялись формальными учтивыми кивками. В глазах старика мелькнуло узнавание:

— Не Вас ли я вез в Шарту месяца три назад?

— Хинта говорил, что Вы всех помните, — улыбнулся Ивара. — Теперь я получил доказательства.

Фирхайф бросил на Хинту наигранно подозрительный взгляд.

— Похоже, Вы со мной уже заочно познакомились. Устроил ты мне рекламу, а, Хинхан?

У Хинты был выбор — он мог отшутиться, или даже просто промолчать. Но ему вдруг стало стыдно, что он пытается строить какую-то стратегию в деле, которое, в данном случае, наверное, не требует ни лжи, ни хитрости.

— У Ивары случилась одна беда, — ляпнул он, — и мне кажется, ему очень нужно хоть что-то узнать о событиях давних дней. Я ему о Вас рассказал, потому что решил, что Вы сможете помочь. — Собственная прямота поразила и в то же время согрела его изнутри — может, это и было ужасно нетактично, но теперь он мог без тайной мысли смотреть в лицо каждому из своих взрослых друзей.

По виду Фирхайфа пока невозможно было определить, нравится ему Ивара или нет. И Хинта вдруг испугался, что ужасно ошибся. Пожилой машинист вовсе не был мил со всеми — он просто обожал детей и ради этого терпел их родителей. Еще он любил сплетни, и оттого казалось, что многие люди ему интересны. Но на учителя он мог смотреть тем же взглядом, что и остальные жители Шарту — как на чужака. Теперь до Хинты дошло, что он сделал — если он не прав, и Фирхайф не захочет помогать Иваре, то это значит, что он, Хинта, своими словами повесил на этих людей тягостные узы бесперспективного сотрудничества.

Хинта переглянулся с Тави, и тот слегка качнул головой, словно восклицая безмолвно: «Ну и натворил ты дел!» При этом Хинта заметил, что Тави прячет улыбку. Мгновение он не мог понять, к чему эта улыбка относится, а потом до него дошло, что он сделал почти то самое, зачем Тави более месяца назад вышел на сцену гумпрайма. Он пошел напролом — пусть в малых делах, но он становился похож на своего друга: он уже был готов ломать социальные стратегии ради капли правды. Только сделал он это ужасно неуклюже и совсем не так, как Тави: тот подставлял лишь самого себя, а Хинта бесцеремонно распорядился делами Ивары.

Уже сгорая со стыда, он бросил взгляд в сторону учителя. Но тот смотрел в сторону и выглядел так, будто ему было еще более неловко.

— Хинта был прямолинеен и тороплив в своем желании сделать доброе дело. И да, его стараниями я немного с Вами познакомился. Теперь я очень жалею, что не сделал этого раньше. Мне стоило бы поболтать с Вами о самых разных вещах еще на поезде, по дороге в Шарту.