Земля в иллюминаторе (СИ) - Кин Румит. Страница 79

— Больше всего меня занимали Аджелика Рахна. Я никогда не был таким, как Хинта. Я имею в виду, что я не любил технику, механизмы, микросхемы. Это все чуждый для меня мир. Сказка или реальная история, мы не знаем и не можем знать точно, насколько правдив тот миф о возникновении Аджелика Рахна, который ты, Ивара, пересказал нам с Хинтой на руинах школы. Но кое-что в этом мифе меня поразило: любовь первого представителя искусственного народца к больному мальчику. И важна здесь не только любовь. Любить мало. Надо еще иметь способность выражать любовь. Демонстрация любви должна быть понятной и адекватной, чтобы тот, кого любят, ощутил любовь, согрелся в ее лучах, стал счастлив. В каком-то смысле демонстрация любви может быть действенной, даже когда самой любви нет. Я хорошо знаю это по своим отношениям с матерью.

Ивара взмахнул рукой, останавливая его.

— Ты прав почти во всем, но одно я сразу хочу оспорить. Мы еще ни разу не говорили с тобой толком о твоей матери. Так вот, тебе пора узнать мое мнение: я могу быть неправ, но, по моему глубокому убеждению, она все еще любит тебя, просто при этом она является не самым хорошим человеком. Такие люди тоже любят, но от их любви захочешь держаться подальше. Нехороша любовь, когда по своей натуре человек склонен к тирании и скрытно-ханжеским формам бытового садизма. — Неожиданно в голосе Ивары прозвучал гнев. Впрочем, он тут же сдал назад: — Прости, что прервал тебя. Ты ведь вел сложную мысль к чему-то совсем другому.

Тави покачал головой — словно хотел сказать, что это уже не имеет значения. А Хинта вдруг понял, чего стоило учителю все эти дни сохранять спокойную мину в присутствии Эрники. Тави тоже это понял.

— Еще никто… никто и никого в моей жизни не называл вот так плохим человеком. Мы говорим о плохих людях все время, и все же мы не говорим о них почти никогда. Они там, далеко — антигерои в ламах, скандально-жестокие мужья в обнищавших фермерских семьях, наемные убийцы на службе у зарвавшихся корпораций. Мы представляем столько ликов зла… но разве мы говорим всерьез о плохих людях рядом с нами? Нет, или почти никогда.

— Да, — сказал Ивара. — Для зла в быту, как и для глобального зла в мире, нет измерительной шкалы. Уголовное право — лишь пародия на такую шкалу. Оно почти никогда не трогает тех, кто находит способы вредить другим без физического насилия. Измерительной шкалы нет, но мы все ощущаем разницу между разными видами и степенями зла.

— Кажется, я понимаю, — задумчиво сказал Хинта. — Все дело в подлости. Я бы, например, назвал Круну плохим. Но он не подлый. И он как раз таки постоянно делает вещи, из-за которых у него могут быть неприятности. А есть другие злодеи — этих уголовное право скорее защищает.

— Да, — согласился Тави. — Я и сам не так давно называл свою мать подлой. А это значит в сто раз больше, чем когда мы называем плохим Круну. Мне сложно понять, почему. Может быть, потому, что Круна, как и мы, все еще ребенок. Да, он жестокий дурень. Но у него впереди вся жизнь. Он еще может стать кем-то другим. А вот Двана, другой наш одноклассник, если не пойдет другим путем, то, возможно, станет однажды таким же, как моя мать. Подлая. Плохая. Мне почти нестерпимо об этом думать, но да: каким-то образом она все еще любит меня, и хочет вернуть. Однако ее попытки похожи на издевательства. И, наверное, в ближайшие несколько лет она еще доведет меня до безумия.

Тави тяжело вздохнул. Он больше не болтал ногами, его тонкая фигура на краю постели казалась безвольной, скованной, сжавшейся.

— Ты хотел задать свои четыре вопроса об Аджелика Рахна, — мягко напомнил Ивара.

— Не только о них, — быстро вернулся Тави. — Да, я остановился на том, что говорил о любви. Моя мать была для меня лишь примером. Отвечая на вопрос Хинты о волях, ты, Ивара, привел потрясающую метафору. Ты сказал, что они могущественны, как океан, и что если океан потянется к человеку, чтобы коснуться его щеки, то разнесет целые города.

— Да, я хорошо это помню, — кивнул Хинта.

— Техника. Она обычно такая грубая. Вот робокаталки. Они о нас заботятся, возят нас, перекладывают с места на место. Они ловкие, никому не делают больно, умело выполняют свою работу, а работа эта — помогать больным людям. Но разве можно сказать о робокаталках, что они ласковые? Конечности машин не то же самое, что наши руки. Они годятся лишь для того, чтобы хватать. Они могут поднимать, опускать, вертеть, перекладывать. Порой они делают все это быстрее и ловчее человека. Но разве они могут гладить? Или делать жесты?

— Если их запрограммировать, — неуверенно встрял Хинта.

— В Литтаплампе есть роботы, которые существуют ради того, чтобы им по утрам говорили «маанна». — Ивара был явно смущен, поэтому выбрал столь иносказательную форму для выражения своей мысли, но оба мальчика прекрасно его поняли и удивленно на него уставились. — Очень дорогая игрушка. Имитирует почти все возможные ласковые движения и умеет подстраиваться под тело конкретного человека, чтобы сделать все так, как нравится именно ему.

Хинта вдруг вспомнил девушку-медика, которая мазала его мазью и будто подтрунивала над ним. Где-то здесь начинался мир секса. Тави, кажется, слегка покраснел и, не отрываясь, смотрел на учителя. Хинта сам не чувствовал, что краснеет, но испытывал некоторую неловкость.

— Когда общаешься с такой машиной, она кажется почти живой. Но я понимаю, к чему ты клонишь, Тави. Ни одна из этих кукол для развлечений не подобна Аджелика Рахна. Они не могут рассмешить, не являются настоящими собеседниками, не мыслят самостоятельно, не умеют собирать себе подобных.

— Я понимаю, — выдавил Тави. — Да, было бы странно, если бы таких кукол не существовало. Ведь не все люди находят себе тех, кому смогут говорить «маанна» по утрам. Тем не менее, я с тобой не соглашусь. Я бы как раз сказал, что они подобны Аджелика Рахна. Просто они не универсальны и не величественны, как те. Но в одном они подобны Аджелика Рахна: у них есть руки, чтобы касаться.

Ивара слегка склонил голову — ждал, что Тави скажет дальше.

— И вот мой первый вопрос. Почему воля ковчега действует так грубо, если его создатели, Аджелика Рахна, были такими чуткими и маленькими существами, что могли посвятить свою жизнь заботе о больном ребенке? Почему механический народец не приходит к людям, не говорит с ними сам? Почему он позволяет происходить землетрясениям и допускает массовую гибель? Неужели с ним может быть связана такая ужасная воля? Ведь мы, люди, не посылаем к другу или к возлюбленному ужасные стихии и огромных чудовищ, когда хотим лишь коснуться его щеки! Даже во время войны мы ведем переговоры с врагом, встречаясь с ним лицом к лицу. Мы делаем определенные жесты, произносим определенные слова.

Учитель озадаченно кивнул.

— И хотя большая часть произошедшего мне непонятна, но в этом ходе мысли я вижу не только вопрос, но и ответ — возможно, самый верный ответ на один из вопросов Хинты. — Тави посмотрел на друга. — Ты спрашивал, почему твой брат. Так вот — потому что он новый больной ребенок. Аджелика Рахна хотят заботиться о нем, хотят общаться только с ним, поэтому они сделали то, что сделали, и так, как сделали. Но да, остается вопрос, что же такое с ними произошло, что им теперь нужен этот бесчеловечный посредник чудовищной мощи?

Хинта оглянулся на Ашайту. Тот безмятежно лежал на спине, в той же позе, что и всегда. Слышал ли он их, знал ли, сколько с ним связано мыслей и надежд, был ли жив внутри?

— Неправильные способы любви, — пробормотал он.

— Да, верно. И мы уже знаем для них целых две причины. Можно быть или плохим, или большим. И то, и другое ужасно.

Тави примолк, явно считая, что договорил.

— А остальные твои вопросы? — спросил Ивара.

— Они все похожи на этот первый. Вот второй: почему волей ковчега мы называем волю, подобную стихии, которая сотрясает землю? Разве не следовало бы эту волю называть волей мира? А третий вопрос прямо вытекает из второго: почему волей мира мы называем волю, которая действует среди людей и влияет на человеческое общество? Разве не следует эту волю назвать волей социума, волей культуры или как-то там еще?