Протей, или Византийский кризис (Роман) - Витковский Евгений Владимирович. Страница 67

Двор имел и второй выезд. Джип тронулся и выехал на Малую Лубянку. Теперь за его рулем сидел Сурабек Садриддинович Эмегенов, старший менеджер фруктово-овощной компании «Арзами». Он двигался к Саларьеву не торопясь, строго соблюдая рядность. Он понимал, что сегодня, в день яум аль-джумаа, то есть в пятницу, в девятнадцатый день Рамадана, необходимо совершить, помимо вечернего намаза аль-магриб и ночного намаза иша, еще и желательный намаз салят ал-лейл, ибо с того, кто в такую ночь прочтет два намаза по два ракаата, читая после каждого «Альхама» один раз «Альхакумуттакясур» и семь раз «Кульху», смоются все грехи. Грех сегодня на нем был, и Сурабек очень надеялся, что не стал в нем подобием Абдуррахмана ибн Мулджамма, да пошлет Аллах ему проклятие, и грех этот, тахриман-макрух, совершенный во имя такийя, которое предписывает сура «Али ‘Имран», следовало смыть как телесным очищением, так и дополнительным намазом и постом до самой предрассветной трапезы, именуемой сухур и состоящей из фиников, бобов и хлеба. Крови он уже напился.

И еще нужно было совершить намаз-тасбих, совершаемый для раскаяния в совершённом грехе. Намаз-тасбих имеет четыре ракаата, совершаемые вместе или два раза по два ракаата, пятнадцать раз… Каша в голове у вампира была почище той, что кипела в мозгах бывшего отца Прокла.

XIV

27 АВГУСТА 2011 ГОДА

МИХЕЙ-ТИХОВЕЙ

Никто не знает, когда наступает эта ночь. В хадисах сказано, что пророк, мир ему и благословение, вышел, чтобы сообщить о Ночи Предопределения, но тут двое мусульман стали спорить друг с другом, и он сказал: «Я вышел, чтобы сообщить вам о Ночи Предопределения, но эти двое поспорили друг с другом, и меня лишили знания о ней. Может быть, так будет лучше для вас. Ищите же ее за девять, за семь и за пять ночей до конца Рамадана!»

Получалось, что она приходится в ночь на двадцать пятое, или двадцать седьмое, или двадцать девятое число Рамадана. Принято было считать, что это ночь на двадцать седьмое, хотя полной уверенности никогда нет и точно можно узнать о том, когда придет эта ночь, лишь тогда, когда она уже уйдет. Ибо другой хадис сообщает, что пророк, мир ему и благословение, о признаках Ночи Предопределения сказал: «Признаком Ночи Предопределения является то, что эта ночь чистая и светлая, а луна в ней словно блистает. Она тихая и спокойная, ни холодная, ни жаркая. В эту ночь не падают с неба звезды, пока не наступит утро. И еще ее признаком является то, что солнце наутро восходит ровное, без лучей, подобно луне в ночь полнолуния, и шайтанам в этот день не разрешается выйти вместе с ним». А что можно знать о тихой погоде и ночной тишине ранее того, чем прозвучит утренний азан, призывая правоверных к намазу фаджр? Между тем правоверному точно надо знать все об этой ночи, ибо любое благодеяние с магриба до фаджра в Ляйлятуль-Кадр равноценно тысяче месяцев поклонения, равно целой жизни.

Алпамыс Шараф, бывший отец Прокл, лишь второй раз в жизни переживал Ночь Предопределения, Ляйлятуль-Кадр. Выученные со слуха и по кириллической транскрипции арабские слова звучали в его устах полным надругательством над верой. Но никто из его учителей, у которых, увы, по неспокойности эпохи не было для него достаточно времени, не издевался над ним. Поэтому он истово соблюдал все, что хоть как-то мог усвоить. Он так и не понял окончательно, в чем разница между шиитами и суннитами, от всего сердца проклинал вечером Абу Бакра и Умара, надеясь на прощение грехов, и решительно не догадывался, что для девяти десятых мусульман мира это не макрух, а полный куфр. Кладя перед собой на коврик во время намаза керамическую плитку, он полагал, что так поступает каждый мусульманин. При этом намазов он совершал ежедневно пять, в том числе на заре и ночью, в чем явно входил в противоречие с требованиями шиитов. Он был очень огорчен, узнав, что на десятый день мухаррама, в праздник Ашуры никакого шествия шейх не планирует, — а ведь он так готовился к кровавому самобичеванию! Правда, он рассчитывал, что после водворения власти правоверных в Кремле хоть немного посамобичеваться ему позволят, но уверенности у него все же не было: шейх во многом был сторонником умеренности и сам бы точно к процессии не подключился.

Выходить из павильонов Саларьевского рынка без специального приказа шейха он не имел права. Шейх держал его пока что как наиболее желательного в Москве имама для первой мечети, какая появится в Кремле, — прежде всего с учетом его православного прошлого. Имам из неофита пока был никакой, но другого у шейха не имелось. Шейх мечтал о полной и окончательной исламизации православного духовенства, но увы. Больше всех страдал при этом сам Алпамыс — бывало, что ни в какую в мечеть он не попадал неделями и вынужден был ограничиваться нерегулярными службами, которые отправлял у себя в покоях имам. Особенно горестно это было в священный месяц Рамадан, хотя бывший отец Прокл строго соблюдал воздержание в дневное время и от еды и от питья, не говоря уже о чем другом. Он тщетно смотрел на оштукатуренный потолок, словно стараясь увидеть сквозь него чистое и светлое небо и нежно блистающую луну.

В Ляйлятуль-Кадр лучшим для человека во все времена было совершение покаяния, таубы, и сердцем, и речью, чтобы Аллах простил все его грехи. В эту Ночь совершались пропущенные намазы, читался священный Коран, прощались былые обиды, строились планы на будущее. Пропущенных намазов за последний год за Алпамысом не числилось, он, собственно говоря, ими одними и заполнял свое время, обиды тоже прощал непрерывно и уже не помнил таких, какие не простил. Зато он каялся в совершенных и несовершенных грехах. Зато он изводил себя, сочиняя бесконечные планы на будущее, — притом доходил в них до возведения посреди Кремля мечети превыше любой сталинской высотки. Но говорить об этом имаму все же пока не решался.

Натаскавшись за свои пятьдесят три года по горкомам комсомола, политехническим институтам, неоконченным духовным академиям и православным монастырям, мятущийся душой Иван Блинов лишь случайно не стал добычей кришнаитов, сайентологов, адвентистов седьмого совокупления, приверженцев бога Зуси или кого там еще, — кто пригрел бы, в того бы и уверовал. Но ему повезло: вместо того, чтобы стать молчаливой овцой бессловесного стада, он стал любимым белым псом при отарах и табунах шейха, именно белым, ибо, как известно, лишь белую собаку любит пророк, мир ему и благословение, а черную повелевает немедленно убивать, ибо она — шайтан. Ислам привлек его прежде всего простотой и ясностью жизненных инструкций: достаточно их соблюдать, и ты уже угоден Аллаху. Хуже всего обстояло дело с изучением арабского языка. С трудом выучив алфавит, он пришел в ужас от немыслимого числа глагольных форм, коих там оказалась не одна сотня. Начав, как говорят на Балканах, кормить пятьдесят второй год своей жизни, он уже не был в силах браться за такое и с разрешения шейха немалую часть намаза произносил по-русски, хотя, понятно, открывающую суру Корана приходилось выдавливать из себя на щербатом арабском, выходило нечто-то вроде «бисмилляяхиррахма-аниррахиим», которого он даже на слоги разделить не мог. Лучше вовсе не пытаться изобразить, как в его исполнении звучало все остальное. Он натер мозоли на коленях и на мочках ушей, но арабский его лучше так и не стал.

Зато душа его ликовала, когда наступал очередной исламский праздник, будь то Ид аль-Адха, Ид аль-Фитр, Гадир-Хум или просто пятница. По любому поводу он был готов встать ночью и на шестой, всего лишь желательный намаз, именуемый тахарджуд, — и было это ему не в тягость. Короче, все то, от чего рядовой мусульманин мог бы рухнуть, как загнанная лошадь, было теперь для него смыслом жизни.