Протей, или Византийский кризис (Роман) - Витковский Евгений Владимирович. Страница 8

Следом за ним, почтительно выдерживая дистанцию в сажень, двинулся человек, которого царь назвал Гошей: государев предиктор Гораций Аракелян, ясновидец со способностями почище всякой Кассандры или Протея, притом царь был склонен к его мнению прислушиваться уже лет тридцать. Своего острова у него не было, — хотя попроси он, царь уж какой-нибудь Фарос ему подарил. Каждому Протею нужен свой Фарос. Этот, пожалуй, был исключением. Почти все предикторы любят во что-то играть — в шахматы или в го, хотя это скорее не игра для них, а построение задачи, в которой существует множество вариантов. Будущее не написано, оно, как и в шахматной задаче, ограничено числом решений. Протей всегда многолик, иначе он и не Протей вовсе.

Нет числа мирам в универсуме, и абсолютное их большинство никак между собой не сообщается. Для человека православного таковыми дополнительными мирами являются рай и ад, католики прибавляют к ним чистилище, у кого-то там валгалла и прочее, — наверное, есть это все где-то, да и дотянуться можно до иных, увы, лишь без гарантии возвращения домой. А вот мир Кассандровой Слободы, изначально как бы чуждый добра и зла вне обычного природного биоценоза, поддавался воздействию и служил чем-то вроде последнего рубежа, за который можно отступить, как случилось это некогда с крепостью византийцев на острове Корфу, так и не взятой турками во все века. По большому счету та крепость была ничем не удивительнее Кассандровой Слободы. Город, стоящий на вершине горы, от взоров не укроется, да только надо ведь на него взоры поднять. Не все твари Божьи на то способны, а и тот, кому на них укажут, не всегда поднимет глаза.

Ничто, происходящее в природе, не может нарушить ее законов. Если оно их нарушает — следовательно, плохо мы знаем эти законы.

И тому, кто вынужден вступить в такой мир, придется приспособить его законы к себе. Или себя к ним, что в итоге одно и то же. Бегство в такой мир не позорно и не почетно. Оно не более чем поворот ключа, когда закрываешь за собою дверь, входя в убежище. Правда, не потеряй ключ.

Да еще не забудь и домой вернуться. Туда, где сейчас пошли великой войной апельсины с кокаином на дыни с октогеном.

II

7 ИЮНЯ 2011 ГОДА

ФЕРАПОНТ МЕДВЯНЫЕ РОСЫ

Именно там Тимон Игоревич как раз и работал.

Сравнительно молодой генерал-майор оказался главой ведомства естественным образом — унаследовал место от дяди, покинувшего бренный мир в бурном девяносто шестом во вполне почтенном возрасте. Были потом еще два начальника, покинувших бренный мир намного менее спокойным и в одном случае добровольным образом. Подчинялись ему, если быть уж совсем честным, полтора ведомства. Смежное Имперское бюро занималось делами наиболее близкими царю, служило откровенно и лично двору, и вопреки обыкновению действовал тут не принцип кошки и собаки, а принцип двух воронов.

Да и симпатичен был Анастасий Ипполитович Тимону Игоревичу. Чуть старше него самого, «смежник» попал в жизни в такую передрягу, что врагу не пожелаешь. В уже далеком восьмидесятом он исчез из телепортационной камеры — даром что та была моделью, к работе и не предназначалась, но случилось то, что называется выстрелом незаряженного ружья: сработало то, что работать не могло в принципе. Вместе с двумя умудренными жизнью кобелями служебно-бродячей породы он исчез из жестяного параллелепипеда на восемь с небольшим лет неизвестно куда и возник в той же жестянке, уже без собак, исчерпавших жизненный лимит, потом вроде бы не смог, вероятнее же не имел права рассказать, где годы провел, побывал на приеме у царя, еще — на длительном отдыхе в краях, эвфемистически именуемых «дальним Подмосковьем», вернулся совершенно расцветшим и получил рабочее место во внутренней охране Кремля, тем самым уйдя от профессионального надзора Аракеляна-младшего. Назначен на новую должность он был своеобразным приказом, гласившим, что назначается он «в связи с приобретением доверия». Что интересно — Анастасий Праведников Кремля не покидал больше никогда. В правительстве роль его была не особо значительной — был он чем-то вроде главы царской канцелярии, что, понятно, если переводить в термины третьего рейха с намеками на конкретные персоны, звучало не очень хорошо, но не поминать же человеку, что фамилию свою ведет он от тверских дьячков, не обращаться же к нему «ваше боголюбие». Эдакий Мартин Борман из духовного сословия, как съязвил однажды об Анастасии кто-то из референтов. С тех пор никто никогда не узнал — куда референт делся.

Вообще манера переводить имперские чины в соответствующие звания третьего рейха была всерьез наказуема — но неистребима. Тимона Игоревича кто-то иногда называл за глаза Мюллером, но за это молодой генерал велел никого не карать: слишком уж обаятелен был этот ворюга в неисторическом образе, который напялил на него сериал про «плачущие мгновения». Зато попробовал бы какой референт обозвать его Гиммлером — мигом бы тот отправился реферировать то, что есть тайна, ни единому живому существу не открытая. С точки зрения реальной истории большой разницы между двумя Генрихами не было почти никакой, но звучали имена как-то по-разному.

Аракелян-младший был очень привязан к семье, даже к странному старшему брату, любимцу не столько царя, сколько светлой памяти великого князя Никиты, на коего в России кое-кто всерьез молился и считал все перемены, произошедшие к лучшему, его личной заслугой. В российских переменах к худшему едва ли кто разбирался лучше, чем сам Тимон. В силу этого народ всерьез полагал что он, стало быть, всему и виной. Генерал понимал, что это издержки профессии.

К младшему брату, Цезарю, он относился как все — с восхищением и без уважения. Тот унаследовал от отца должность ректора военно-кулинарной академии и нигде, кроме как на кухне, время не проводил. Ну а к самому младшему из братьев, к Горацию, к человеку, без которого и Павел-то уже тридцать лет шагу не делал, какое ж может быть отношение, если тому и император не начальство?

Отец и мать, как стукнуло обоим по семьдесят, переселились в теплые края, в Гюмри. Кумир братьев Аракелянов, дед Эдуард мирно дотянул до девяноста и за неделю до смерти успел увидеть, как вылупилась пара юных гиацинтовых ара — уже из шестого поколения его домашнего питомника, и отошел совершенно примиренным. Мало кто, пожалуй, так славно прожил жизнь. Включая десять лет благополучной отсидки.

Жену подобрал себе Тимон традиционную, из того же Гюмри, и была Зармануш Андраниковна для него истинным боевым товарищем, хоть он и мешал ее продвижению в чинах, выше майора не пошла, двойню родила, девочек, чьим воспитанием и занималась в свободное от службы время. Времени этого у нее было мало. А у него, у Тимона, его вовсе не было. Какое свободное время у главы политической полиции империи?

Так что любовью в семье он обижен не был, но вот выйти из рабочего кабинета мог спокойно только в комнатушку для отдыха. Там он влезал в наушники и, сколько позволяли дела, слушал хорошую музыку, по большей части армянскую — правда, собственно армянскую речь понимая с пятого на десятого, но чуть не весь репертуар любимой эстрады Тимона существовал и в русском «с акцентом» исполнении. Плейлист он для себя не расширял — слушал полсотни песен по кругу, перемежая небольшим количеством Азнавура, — тут он смирялся с тем, что не понимает вовсе ни слова, — и возвращался к работе. Собственная лингвистическая бездарность его не тяготила. Ему полагалось знать имена, факты, события, — а с этим у него был порядок.

В литературе и в кино интересов у него не было вовсе: как предшественники, пускать слухи о том, что, мол, он по вечерам читает в подлиннике Монтеня и Макиавелли, он не старался: бояться будут и так. Хотя не совсем, «Государь» Макиавелли был им трижды прочитан по приказу царя, который объяснил: кто этого не читал, тот может мылить веревку, и это куда верней, чем таблица умножения. Но уж эту книгу Тимон выучил туго, она очень помогала.