Меч князя Буй-тура (СИ) - Пахомов Николай Анатольевич. Страница 31
Возможно, не всем Мономашичам сей поход был по душе, особенно Ростиславичам, которые, как и сам Мстислав Изяславич, были внуками Мстислава Владимировича Великого. Только что поделаешь, когда сила за Боголюбским и его братьями. Пришлось стать союзниками — не отдавать же собственные волости под копыта коней суздальцев, ростовцев, владимирцев да новгородцев.
В поход были втянуты и северские князья — Олег и Игорь. Предлагали и Всеволоду принять участие в этом походе. Но он, сведавшись с Олегом, от похода того уклонился, оставшись со своей дружиной на страже всей Северской земли.
Не приветствовал молодой князь братской розни и пролития крови. Он так и заявил Олегу: «Уволь, брате, от сего непотребства».
И брат, Олег Святославич, поняв, уважил желание меньшого. К тому же двоюродные их братья, черниговские князья, в поход не пошли — и мало ли что им в голову втемяшится, если все северские князья покинут свою землю. Уже не раз были учены. А кто, согласно русской мудрости, «обжегся на воде, тот и на молоко дует».
8 марта 1169 года по рождеству Христову Киев пал, великий князь Мстислав Изяславич бежал на Волынь. Там через год, находясь в постоянном противоборстве с остальными Мономашичами, в основном стрыями своими, умер.
Киевский престол достался князю Владимиру Андреевичу Дорогобужскому, как старейшему из Мономашичей. Но Андрею Боголюбскому вскоре пришло на ум поставить там своего брата Глеба Юрьевича Переяславского. И Владимир Андреевич, и Глеб Юрьевич подчинились решению сильного владимиро-суздальского князя. Владимир Андреевич тихо удалился в Дорогобуж, где вскоре скончался, а Глеб Юрьевич, заняв великий стол, стал восстанавливать разрушенный стольный град Киев, передав Переяславль старшему из сыновей — Владимиру.
Однако и Глебу Юрьевичу занимать великий княжеский стол пришлось недолго. Через год после смерти Мстислава Изяславича скончался и он, успев до этого выдать свою дочь, шестнадцатилетнюю Ольгу Глебовну, за курского князя. Так Всеволод Святославич, которому в ту пору шел восемнадцатый год, уже не через старшего брата Олега и сестер своих, а напрямую породнился с Мономашичами.
Свадьба, которую играли в Новгороде Северском, была, как все свадьбы русских князей — долгой, шумной и веселой. С песнями и плясками, с хороводами девиц и борьбой молодцев, со скоморохами и потешниками. Хмельное сыто и вина лились рекой, от яств ломились столы.
Правда, молодым ни пенника, ни вина не полагалось — таков покон. А вот пением гусляров и гудочников могли наслаждаться сколько угодно — не возбранялось.
Как и во время свадьбы Игоря с Ярославной, гостей наехало множество. Только самого великого князя Глеба Юрьевича на свадьбе не было — дела государевы задержали. Зато были оба его сына, братья Ольги, Владимир Глебович и Изяслав Глебович. Владимиру было четырнадцать, а Изяславу едва ли двенадцать исполнилось. Всеволод думал подружиться с шурином Владимиром Глебовичем — возраст позволял, разница всего лишь в четыре года. Но не получилось — переяславский князь держал себя слишком заносчиво.
«Ну, и Бог с тобой, — решил тогда Всеволод. — Не на тебе женюсь, а на твоей сестре. Одумаешься и захочешь дружбу водить — я всегда рад буду руку дружбы протянуть. А нет, так нет… Семь лет мак не родил, да голода не было! Против воли мил не будешь».
Княжна Ольга Глебовна была прекрасна. Высокая грудь, тонкий стан, очертания которой не могли скрыть даже богатые светлые наряды. Юную головку поверх убруса-плата украшала золотая коронка. Огромные, как лесные озера, очи, были скромно потуплены. Но если она открывала их, то в них искрились робость, преданность и доверчивость.
«Господи, как чудесно было! — подловив себя на данном воспоминании, отметил Всеволод. — И что теперь с моей милой и ласковой Глебовной? И что с братом Игорем, что с племянниками?.. — затужил, закручинился он. — И как ей, моей лебедушке, такой хрупкой и нежной, удалось, если верны слухи, собрать воев и дать отпор ворогу?..»
Как долго бы нерадостные мысли мучили князя Всеволода, неизвестно, но тут в шатер вошел стражник с посыльным от хана.
— Хан желает тебя видеть, — кратко изрек посыльный.
«Как и я его», — мысленно отметил Всеволод, которому не терпелось узнать, так сказать, из первых уст, любые подробности о набеге половцев на русские земли и о судьбе брата и племянников. Но вслух он ничего не произнес, лишь неспешно надел сапоги. До сего мига они стояли у полога шатра — так поступал князь всякий раз, когда находился в шатре один, чтобы не «парить» ног.
В первые дни полона от внезапно свалившейся беды говорить Всеволоду с ханом или ближайшими родственниками хана, воеводами и узденями, не хотелось. Но время притупило горечь поражения и плена, и душа русского князя уже сама требовала общения. Хоть какого-то. Только общаться было не с кем. Хан Роман находился в набеге, оставленные им стражники были немы, словно воды в рот набрали, разговаривать с русскими пленниками не разрешалось. А с челядинками, что находились в услужении князя, много не поговоришь — не того поля ягоды. Но вот время пообщаться подошло. И он был этому рад, даже если через минуту и казнят. Хан, конечно, не прост, свое будет выпытывать. Но ведь можно и его разговорить… И кто из них больше расскажет — только время покажет. Можно ведь баять много, да ничего не сказать, а можно так красноречиво молчать, что потом и слов уже никаких не надо — все и без них будет сказано.
Обувшись, прошелся пятерней длани по кудрям, приводя волосы в порядок.
— Я готов. Пошли.
Те лишь молча кивнули.
Вызов к хану мог означать что угодно: и беседу, и кураж сильного над слабым — полонянином, и расправу, как было с Романом Святославичем, князем тмутараканским, в далеком уже 1079 году по рождеству Христову. Тот тоже вошел в ханский шатер, чтобы высказать хану обиду на измену половцев, его тогдашних союзников — и уже не вышел. Был изрублен ханскими нукерами.
«Если князя-союзника изрубили, не чихнув, то о князе-пленнике и речи вести не стоит… Срубят буйную головушку — и глазом не моргнут. Однако чему бывать, того не миновать! — решил Всеволод Святославич, следуя за посыльным. — Это трус умирает многажды, а храбрец — только раз».
Стражи с посыльным провели князя Всеволода через стан к шатру хана. Встречавшиеся по пути половцы смотрели на русского пленного князя уже не с интересом, как прежде, а с явной неприязнью и с едва скрываемым желанием тут же наброситься на него и изрубить безоружного. Источаемая ими злоба и угроза не только читалась в их взглядах, но ею, казалось, был пропитан даже воздух. Вздохнешь поглубже — и можно задохнуться.
«Не соврали бабы: изрядно перепало степным разбойникам в Русской земле. Зело обозлены… Знать, так «хлебосольно» встречены были, что до сей поры им икается, — подумал князь, следуя с гордо поднятой главой, возможно в последний раз по стану половцев. — И то верно: не зная броду, не суйся в воду. Вы же сунулись — и получили по мордасам. Как, впрочем, и мы с братией…» — неожиданно для самого себя сделал он вывод.
Над ханским шатром вновь был высоко приподнят бунчук — высокий деревянный шест, искусно украшенный резьбой и обвитый цветными лентами, с конским хвостом на верхушке. Это означало: хан в стане.
Возле шатра стояло с десяток молодых нукеров — почетный караул. Неподалеку, у коновязи, находилось несколько оседланных лошадей вороной масти, самой любимой ханом — на случай какой-либо надобности или неожиданности.
Посланец хана, сделав знак рукой остановиться, первым вошел в шатер, чтобы доложить об исполнении ханской воли. Вернувшись, опять же жестом показал, чтобы Всеволод следовал за ним. Всеволодова стража молча осталась у шатра.
«Какой порядок! — отметил Всеволод, ступая за полог шатра. — Даже единым словом, жук их лягни, божья коровка забодай, не перебросились с нукерами».
Даже находясь в плену, князь нет-нет, да и произносил, чаще всего мысленно, присказку своего воеводы Любомира, невесть где тем подслушанную и перенятую. У воеводы была и другая присказка, которую, как правило, он произносил в сердцах: «Перун тя зашиби!» Но эта не легла на сердце курского князя: Перун хоть и отвергнутый и свергнутый бог, но все же бог, а с богами шутить не стоит. Но шутливая: «жук лягни, божья коровка забодай» — вызывала лишь улыбку.