Меч князя Буй-тура (СИ) - Пахомов Николай Анатольевич. Страница 37

Сколь долгой была бы эта вражда меж двоюродными братьями, если бы не январские морозы да метели, трудно сказать: оба были обозлены друг на друга. Но чтобы не терять среди сугробов в лесах да яругах попусту коней и воинство, которые еще до сражения стали гибнуть от небывалых холодов, примирились Святослав и Олег. Возвратились каждый в земли свои, под теплые крыши родных теремов: Святослав — в Чернигов, Олег — в Новгородок.

Вернулся к себе и Всеволод, пропахший дымом костров и конским потом, заросший и неухоженный. Поэтому первым делом отправился в баньку выпарить из усталого тела холод с уморой, а потом уж, ухоженный и причесанный самой княжной, за стол присел. И вновь его лик был светел, как бывает светел месяц в морозную, хрустящую снегом, звенящую самим воздухом ночь. И вновь от него исходило тепло, как от летнего солнышка. И вновь он кружил ее на руках по светелке, а еще целовал в уста и ланиты так, что она без вина хмелела.

Со времени их свадьбы прошло уже достаточно лет, но Господь почему-то не давал им ребеночка. Однако Всеволод ни разу не упрекнул ее в том. И когда она начинала горюниться и сетовать на свою бездетность, утешал: «Знать, голуба моя, еще срок не приспел. А посему не тужи, не гневи Бога, придет срок — и будут у нас детки. Много деток».

Он даже полюбовниц себе не заводил, как поступали все князья, имея кроме жены еще и несколько наложниц. При этом, будучи добрым христианином, ни разу не пропустил весенних празднеств Ярилы, Лады и Купалы, так называемых Русальных седмиц или Русалий, справляемых северским людом широко, шумно и весело в ближайших от града рощах, на берегу Десны. Или на берегу Тускура, если приходилось в сие время бывать в Курске.

По старинным поверьям и обрядам, оставшимся со времен язычества, в эти праздничные дни не грех было девицам и молодцам не только через костры прыгать, очищая себя от всей скверны, не только венки плести да по водной глади пускать, гадая, утонет или не утонет, прибьется к берегу или уплывет далеко-далеко, не только песни призывные петь, но и слюб получить. А чтобы отцы церкви не серчали — они не поощряли этих обрядов, считая их язычеством и бесовством, — любовные утехи весенних празднеств тут же и покрывали церковным венчанием. Зато зачатые в эту пору детки признавались молодыми парами божественным даром.

В такие дни не только девицы, но и молодки, особенно вдовицы, у которых «обычай не девичий», пьянея от весеннего воздуха, нежной зелени, птичьего щебета, от закличей и запевок, не прочь были бы заняться любовными утехами не только с ровней, но и с князем. Не зря же у них средь пословица бытовала и такая, что «та бабой не была, что со князем не спала». Только Всеволод, сторонясь искушений, всегда брал с собой ее, чтобы вдвоем любоваться играми юношей и юниц. И если принимал какое-либо участие в играх, то только вместе с ней.

А еще Всеволод любил кулачную потеху во время Масленицы. Оженившись, он сам уже в боях «стенка на стенку» не участвовал, но как признавался, разбойно посверкивая очами, в отрочестве и до свадьбы принимал самое непосредственное участие в этой молодецкой потехе. И не раз красная юшка текла из его разбитой сопатки. «Молодцу то не в укор, — смеялся басовито он, ведя речь о своих прошлых забавах. — Недаром на Святой Руси присказка сложилась, что за одного битого двух небитых дают». — «Младень, чисто младень, — заливалась веселым (почище, чем серебряный колокольчик) смехом она в такие мгновения, слушая обожаемого супруга. — Хоть и князь, и бородка, вон, золотистым пушком покрывается, — гладила ласково ладошкой по бороде, — а все равно младень младнем …»

Не успела мало-мальски утихнуть замятня из-за киевского престола, как началась распря из-за владимиро-суздальского. Причиной же тому послужила смерть новгородского князя Святослава Юрьевича и последовавшее затем убийство в Боголюбове боярами Андрея Боголюбского. Поговаривали, что даже по сговору с Кучковной, супругой великого владимирского князя…

Оба дядьями ей приходились… Она их, как, впрочем, и других, ни разу не видела, но знала, что есть такие.

Как ни молода была курская и трубчевская княгиня, но и она знала о той оказии, которая предшествовала супружеству князя Андрея. Андрей Юрьевич женат был рано, но к тридцати шести годам, будучи бездетным, овдовел. В эту пору отец его, а ее дед, Юрий Владимирович Долгорукий, большой охотник до женских прелестей, соблазнил супругу боярина Степана Ивановича Кучки, Любаву. Боярин Кучка, прознав про связь жены своей с князем, побил ее страшным боем, чтобы блюла честь и супружескую верность, да и отвез, от греха подальше, а также от княжеских очей, в именьице на Москве-реке.

Но у князя, как водится, нашлись доброхоты, которые и шепнули ему, где Кучка прячет от княжеских утех Любаву. Юрий Владимирович на коня с дюжиной гридней — да в Москву: выручать полюбовницу из узилища. Прискакали — и берет князь Юрий боярина за седую бороду: «Где Любава?» Однако гордый боярин отвечает, что хоть Юрий и князь, но Любаву он ему не отдаст, не позволит насмехаться над его сединами. Только, мол, через мой труп. «Ах, через труп?! — вскричал князь Юрий. — Так быть же, боярин, по-твоему!» И приказал гридням изрубить строптивого боярина. А те рады стараться — мечи из ножен и давай колоть да рубить безоружного.

Боярина Юрий казнил, боярыню Любаву освободил, открыто сделав своей наложницей, а старшего сына Андрея в тот же, 1147 год по рождеству Христову, оженил на дочери Степана Кучки и Любавы, Улите.

Четырех сыновей родила Улита Андрею: Глеба, Изяслава, Мстислава да Юрия-Георгия, но, видать, не могла забыть казни родителя своего. А тут еще, как сказывали сведущие люди, братья Улиты — Петр и Павел — также помнили обиду роду их боярскому от Долгорукого, да и пеняли сестре-княгине. Вот у той зов крови и возобладал над разумом и супружеской верностью. К тому же и сам великий князь постарался — за какую-то незначительную провинность казнил Павла. Среди Кучковичей и пошел ропот: «Или он нас, или мы его… Другого не дано».

Не стало Боголюбского — и понеслось: кто Всеволода Юрьевича на стол прочит, но ставит условие, чтобы столицу вернул в Суздаль, против которого Владимир, несмотря на свою красоту, всего лишь пригород суздальский, град каменщиков, конюхов, псарей и холопов; кто за Михаила Юрьевича ратует, но стольным градом видит древний Ростов, с которого и пошла земля Ростовская да Суздальская. А те, кто был причастен к убийству Андрея, так те в сторону рязанских князей поглядывали, справедливо полагая, что в благодарность за великий стол рязанские князья за смерть Андрея мстить не станут. Вроде бы одолевали искатели рязанского князя. Да надолго ли… К тому же и из-за новгородского стола буча поднялась такая крутая, что не только ложкой не разгрести, но и веслом не развести.

«Не наши борти, не нам и мед собирать, — прослышав про дела во Владимире-на-Клязьме и в Новгороде Великом, сразу же решил Всеволод. — Нам бы свою землю обустроить да обиходить. Половцы-то с каждым годом все нахальнее да нахальнее — из-за княжеских распрей да смут совсем страх потеряли… Да и от суздальских князей оберегаться надо: слишком часто стали они поглядывать на земли соседей. Про таких еще песнотворец Боян сказывал: «Очи завидущие, длани загребущие»! Так что — не наш мед и не нам сбитень готовить. Пусть варят да пьют другие».

А чтобы слова не расходились с делом, заложил две крепостцы: одну — на Псле, на высоком крутояре у речки Боянки, другую — на речке Судже, притоке Псла. Вместе с острожком на реке Локне крепостицы эти стали прикрывать Курск и Рыльск от набегов половецких орд. Населил их людьми охочими. И не только вольными, но и теми, кто в закупах был, уплатив владельцам купчих их долги. А вот питух, просившихся в новые крепостцы, вопреки присказке «кто пьян да умен — два уменья в нем», не жаловал: «Эти не только последнюю рубаху с рамен пропьют, но и крепостцу не уберегут: или спалят по пьяному делу, или проворонят, проспав ворога».

При этом нередко ссылался на слова, произнесенные более ста лет назад основателем Печерского монастыря, преподобным игуменом Феодосием, проживавшим, согласно его «Жития», написанного другим преподобным, монахом-летописцем Нестором, до двадцатитрехлетнего возраста в Курске: «Бесноватый страдает поневоле и может удостоиться жизни вечной, а пьяница страдает по собственной воле и будет предан на вечную муку. Ибо к бесноватому придет священник, сотворит над ним молитву — и прогонит беса, а над пьяным, хотя бы сошлись священники всей земли и творили молитву, то вовсе бы не изгнали из него беса самовольного пьянства».