Первый генералиссимус России (СИ) - Пахомов Николай Анатольевич. Страница 22

— Как бы не так, — вмешался Семка, сидевший рядом с отцом.

Он как стал посыльным у воеводы Шеина, так стал держать себя по-взрослому, солидно. Вот и теперь сел не около матери, чтобы та могла, как меньших, хоть ладошкой по вихрам приголубить, а рядом с отцом. Как настоящий мужчина.

— Как бы не так! — повторил с нажимом.

— А как? — тут же загорелась интересом мать.

— Ну? — сурово молвил Фрол, не любивший, когда яйца поперед куры квохтать начинают.

— Так то его братья Параски подкараулили вчера в сумерках у кабака да и помяли малость, чтобы, значит, сестру их Параску не забижал попусту. Сказывали, смертным боем за что-то бьет… Параску-то.

— И я о том от соседок слыхивала, — крепче прижала к себе мелюзгу Евдокия, словно желая и их, и себя защитить от чего-то плохого и… неизбежного. — Параска, понятное дело, скрывает, не выносит сор из избы. Соромно ведь. Но разве утаишь все от соседского ока? Не утаишь. Все мы друг перед другом, как на ладони, — вздохнула она. — Все про всех все знают, все ведают.

— И не говори… — буркнул Фрол.

— Прямо лютует, — продолжала тихо Евдокия, — словно не муж родной, а ворог-басурманин. Может быть ты, Фролушка, как начальник и кум, образумил бы его? А?..

— Еще чаво! — насупился Фрол. — Это на службе я ему начальник махонький, а по жизни — он сам себе и начальник, и господин. К тому же в чужой монастырь со своим уставом не ходят… Не стану я с ним о том баять. Пусть сами разбираются. Муж и жена — одна сатана…

— Пропадет ведь баба-то, пропадет… — завздыхала, пригорюнилась Евдокия. — Или от побоев помрет, или руки на себя наложит, коли каждый божий день битье… Хоть и говорят про баб, что трехжильные, но и эти жилы могут разом оборваться, словно гнилые нити.

Сама, удачно выданная замуж за Фрола, она бита им бывала редко. Потому, в отличие от многих своих соседок, радовавшихся, когда били кого-то из них, скорбела и переживала за всех подруг, битых мужьями.

— Ничего с ней не случится, — не очень-то уверенно промолвил Фрол. — Иных и посильнее бивали. Бабий быт — завсегда битой быть. Подумаешь, поучит мужик маненько бабу — так ей и на пользу: умнее допрежь будет.

— Учение ученью рознь, — еще сильнее поджала Евдокия губы. — Одно дело учить, а другое — мучить да калечить. И за что же он ее так? Ведь самая красивая девка была во всем Курске… Все заглядывались да завидовали.

— Видать, за это самое… за красоту, — обронил Фрол. — Надысь надсмеялся над ним Ванька Кудря. Говорит: «Твоя баба обязательно приглянется воеводе молодому, а потому быть тебе бесчестну и носить рога ветвисты». Кудря известный пустобрех, а Никишка, видать, его слова в башку свою дурную вбил. Теперь хоть кол на его голове теши — не выбросит паскудства из головы. Разве со временем…

Ничего на то не сказала Евдокия, лишь печально головой покачала. Да украдкой кончиком плата вытерла в уголках глаз набежавшую влагу. Зато Семка, позабыв, кто он и с кем он, не удержался:

— Тять, а тять, а приглянулась ли воеводе Параска?

— Вот возьму плеть да и всыплю — враз узнаешь, как в разговоры взрослых влезать. Посмотрю тогда: приглянется сие тебе али нет?…

Так хорошо начавшийся на подворье стрельца Фрола вечер вдруг потускнел, помрачнел, словно туча черная весь небосклон закрыла. Даже пение птах слуха не радовало. Не радовали и замерцавшие в небесной выси первые робкие звездочки.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ,

в которой говорится о проведении воеводой Шеиным строевого смотра, сиречь разбора, и о походе курских ратных людей в Дикое Поле

Утром в среду, в конце августа месяца, перед самым новым годом, большинство курян было озадачено необычной суматохой, происходившей во всех частях города. Оружно, чертыхаясь и оправляя одежду на ходу, шли или же рысцой трусили к съезжей избе стрельцы. Наметом мчались, выставив из-под шапок чубы и покручивая усы, казаки. Как угорелые носились по посаду и слободкам приказные и Семка — сын стрелецкого десятника Фрола Акимова.

— Что случилось, оглашенный? — растопырив руки, остановила Семку тетка Матрена.

Тот, запыханный, раскрасневшийся, с каплями пота на лбу и веснушчатом носу, со снятыми с ног постолами, которые держал в руках, только что вынырнул из подворья полусотника Якима Сизова.

— Про пожар или про ворога вроде бы, слава Богу, не слышно. Набатные колокола молчат… Так чего носишься, как угорелый?

— Воевода Шеин, Лексей Семенович, служивым смотр устраивает, — крикнул Семка на бегу и, минуя растопыренные руки торговки, метнулся дальше.

— Тю, скаженные, — незлобиво ругнула всех сразу, и воеводу, и служивых, и приказных, Матрена. — Видать, делать им больше нечего, как народ православный беготней пустой пугать-тревожить…

Однако тут же смекнув, что народу-то ныне как раз и навалит не только со всего уезда, но и из ближних и дальних волостей, из пятин и десятин, тут же, замаслянев глазками, покатилась крутобоким колобком к себе домой. Надо было поспешить, как можно больше испечь пирогов к обеду, когда и смотр должен закончиться, и все служивые проголодаться успеют.

«Полтыщи, не менее, соберется, — по опыту прошлых лет рассудила Матрена. — И у каждого есть, чем есть. Лишь те живут, что хлеб жуют, а кто жевать перестал, тот давно покойником стал. Одни, которые, конечно, побогаче, по харчевням да кабакам пойдут. А те, что победнее, и пирогам моим будут рады, и взвару простому, а то и квасу, на травах да ягодах настоянному. Надо и куме Фекле сказать — вдвоем куда веселее будет торг вести».

Пока Семка стремглав летел, чтобы оповестить очередного начального служивого, у съезжей уже начали собираться заранее предупрежденные о том жильцы градов и волостей вместе со своими вооруженными огневым боем людьми.

Пестрота была невообразимая: разномастные лошади, большинство которых составляли изнуренные крестьянской работой мосластые кобылки, мерины и меринки; разнородное вооружение — от прадедовских пищалей до фузей и мушкетов. А уж об одеждах так и вообще говорить не приходится — одеты, кто во что горазд. Тут и кольчуги прадедовы, тут и кожаные панцири, тут и тегиляи да юшманы дедовы, тут и кафтаны, и кожухи, и сермяги крестьянские. Ну, а окрас таков, что даже в осень такого окраса ни в садах, ни в лесах, ни в лугах не увидать. От пестроты в глазах свербит. То же и с холодным оружием: у кого мечи времен Куликовской битвы, у кого сабли, у кого, пики, у кого рогатина или рожон, с которыми только на медведя ходить впору, у некоторых так вообще дубины размером с пол-оглобли. Под седлом лошадки только у самих детей боярских да дворян позажиточнее. У остальных вместо седел попоны, сермяги измызганные. А некоторые — так, вообще, охлюпкой.

Шум, гам, толкотня бестолковая да несуразная у съезжей стоят несусветные. Куда заполошней, чем грачиный грай по весне. Коняшки ржут, люди переругиваются либо, наоборот, свидевшись, громогласно радуются. Увязавшиеся за всадниками собаки взлаивают да от пинков повизгивают. Ад кромешный — да и только!

И лишь некоторый порядок наблюдается среди начавших прибывать на построение стрельцов и казаков городских. У стрельцов и оружие схожее, и кафтаны да шапки одного цвета и покроя. Да и кучкуются они не как-либо и как зря, а в десятки привычно сбиваются, на сотни делятся. Казаки хоть и пестро одеты и на разномастных лошадках, но тоже порядок поддерживают: десяток к десятку собираются, а далее — в полусотни и сотни.

И меж всей разношерстной шумящей и галдящей, как грачи по весне, толпе в черных одеждах вороньем носятся приказные, выясняя кто и откуда прибыл, кому и где стоять, как докладываться воеводе.

«Ну и рать! — выглянул через оконце во двор съезжей воевода Шеин. — Курам на смех! С таким воинством не то что на рать, но и с рати, — язвительно хмыкнул он, — срамно идти».

Часам к одиннадцати, по-видимому, все, кто пожелал исполнить указание воевод, собрались. Приказным ярыжкам совместно с начальными людьми удалось навести хоть какой-то порядок.