Шемячичъ (СИ) - Пахомов Николай Анатольевич. Страница 31

Не забижали люди князя и других пленных крымчаков. Три десятка их досталось рылянам. Содержали в строгости и под охраной, но без обид и издевательств. Ибо все под Богом ходим…

Словом, разница между содержанием в плену крымчаков и Ивана Дмитриевича была разительной. Это печалило и злило до зубного скрежета Василия Ивановича. К тому же он не знал, как сказать родителю, что даже с освобождением из полона беды его не закончились. Как бы вообще не убить… Исстари известно: хорошие вести — лечат, а дурные — калечат.

Суть новых невзгод, готовых обрушиться на ослабевшие плечи родителя, заключалась в том, что ко времени его освобождения на землях рыльской и северской произошло немало событий. И не все они были добрыми да светлыми.

К добрым можно было отнести женитьбу Василия Ивановича на Ксении, сестре верейского князя Василия Михайловича. Княгине Аграфене Андреевне удалось не только встретиться в Вильне с князем Василием Михайловичем, но и просватать Ксению. Новичок-беглец терялся в чужом государстве, не ведая к кому притулиться, где искать поддержки. Потому появлению северской княгини обрадовался и при сватовстве не упорствовал.

Свадьбу играли в Новгороде Северском. Играли тихо и скромно, без обычно принятого на Руси шума и размаха. Обе стороны испытывали не лучшие времена. Одна находилась в опале великого московского князя и на чужой земле, другая — в печали по продолжающейся неволе князя Ивана Дмитриевича. Венчал настоятель Спасо-Преображенского монастыря архимандрит Тихон, сухой и щупленький старичок, довольно частый гость княжеского терема при Иване Дмитриевиче.

Впрочем, несмотря на скромность, все церковные обряды и русские народные свычаи и обычаи были соблюдены. Девицы пели долгие протяжные песни. Парни танцевали да ходили «колесом». Скоморохи играли на сопелях и били в бубны. Заставляли плясать здоровенного медведя, любителя хмельной браги. Дворовые бабы обсыпали молодых цветами и зерном — на богатство и счастливую жизнь.

После свадебных церемоний Василий Иванович с молодой супругой отбыл в Рыльск. А его матушка, почувствовав вкус к путешествиям, вскоре отправилась в Краков к королю Казимиру «искать правду», чтобы вернуть мужа из татарского плена. Никакой поддержки, кроме, разве что, словесной, она в королевском замке не нашла. Зато, по слухам, обрела себе поклонника в лице сына короля — двадцатидвухлетнего Александра Казимировича, сластолюбца и мота.

Верить в то, что княгиня вступила в любовные отношения с королевичем, не хотелось. «Ведь он ей в сыновья годится, — с раздражением думал Василий Иванович, когда первые такие вести смутной тенью добежали до Рыльска. — Нелепица! Досужие сплетни польских старух-завистниц. Вот возвратится матушка — и все развеется».

Рыльский князь уже знал, что в Польше, в отличие от Руси, не только король и его семейство, но и магнаты, и первостатейная шляхта старались жить весело, проводя время на пирах, рыцарских турнирах и балах. «По-видимому, пиры да бесконечные балы, устраиваемые польскими магнатами, увлекли матушку, — гнал от себя непристойные мысли Василий Иванович, — вот и задержалась. Но чтобы… она и королевич… такого быть не может. Не может и все!»

Не верилось и тогда, когда от настоятеля Спасо-Преображенского монастыря Тихона, со ссылками на высоких польско-литовских православных священников, поступила обличительная грамотка. «Наговоры! — отмахнулся он сердито и приказал слугам сжечь грамотку в печи. — Чтобы не только духу, но и дыму не было!»

Только время шло и шло, а матушка-княгиня все не возвращалась. Иногда от нее приходили весточки, в которых сообщала, что «хлопочет об освобождении из плена супруга — ясна сокола». Но чаще просила направить ей с надежной оказией «толику звонкой монеты» — золотых ефимков. И ни слова, ни полслова в опровержении непристойных слухов.

Князь Василий хмурился, но деньги княгине посылал. Мать же…

Не вернулась мать-княгиня в Новгород Северский и ко времени освобождения батюшки. Впрочем, тут ей могло быть оправданием то, что ни времени освобождения из плена, ни времени прибытия его на родную землю она не знала и знать не могла. Этого до последнего момента и сам рыльский властитель не знал.

«Как теперь объяснить родителю, что матушка почти на три года «загостилась» в Кракове? — ломал голову и сцепленные пальцы рук рыльский князь Василий Иванович. — Как оградить от дурных слухов?.. Как не ввергнуть в могилу дурными известиями?..»

Не лучше обстояло дело и с бывшей батюшкиной «присухой» — Настасьей Карповной. Слуги как-то шепнули, что и она нашла себе «утешителя» в монахе Волынского монастыря Мефодии, обучавшем ее сына (да и дочь) грамотке. Как ни скабрезны были эти шепотки, но Василий Иванович оставил их до поры до времени без внимания. «Вернется батюшка, — ему и решать, что делать, — рассудил он. — Мое же дело тут стороннее… Сам в грехах, как в репьях», — вспомнил ненароком о сладких утехах с Розалией.

Добрым известием для батюшки могло быть рождение у него внука. Буквально за полгода до возвращения старого князя молодая княгиня Ксения Михайловна одарила себя и Василия Ивановича сыном. Крестили новорожденного в замковой церкви Ивана Рыльского и нарекли в честь деда Иоанном.

Но мысли мыслями, а дело делом.

Дав князю Ивану Дмитриевичу отдохнуть после длительной дороги, повели его попариться в княжескую баню, только что жарко истопленную по такому случаю. В отличие от посадских бань, большей частью ютившихся в конце огородов у речек Дублянки да Рыла, деля это пространство с кузнями, княжеская банька была поставлена на горе Ивана Рыльского. Сложена из мореного дуба, крепкого как железо или камень, чтобы и «красному петуху» — огню не так просто было ее «клюнуть». Дворовые люди, отвечавшие за нее, строго-настрого, под угрозой лишения живота, предупреждались, чтобы, не дай бог, хоть один уголек из каменной печки куда-либо не выпал да и учинил пожар. Вот они и следили во все глаза за порядком. Воду в баню или наносили заранее бадейками из колодца под горой, или привозили в бочках от целебного источника Волынского монастыря. Этот источник несколько лет назад был обнаружен и обустроен игуменом Ефимием. Приносимой и привозимой водой наполняли два огромных дубовых чана, стоявших в предбаннике. В любом из них можно было запросто плескаться двум взрослым мужам или бабам — так они были велики. Потом водой пользовались по мере надобности, а банные слуги следили за тем, чтобы запас воды не истощался. В противном случае клепки чанов могли рассохнуться, что вызвало бы течь, а то и того хуже — негодность чанов.

— Ничто лучше не выгоняет хвори и недуги, как банька, — говорили ему ласково, словно ребенку, слуги.

Разбитый долгим полоном князь едва передвигал ноги, и крепким дворовым мужам приходилось вести его под руки.

— Вот возьмется бабка Степаниха тело мять, улащивая его травяными настоями да мазями, да банить веничком духмяным — тут не то что хворый, тут и мертвый оживет. За день-другой на ноги поставит!

— Это точно, — поддакивали остальные. — И не таких хворых да болезненных поднимала-выхаживала… Сколько случаев…

Но князь Иван Дмитриевич смотрел тускло, сторонне и безучастно. Словно ничего не слышал и не видел; словно происходило все ни с ним, а с кем-то иным. Это печалило Василия Ивановича. Да и дворовые бабы, видя такое состояние старого князя, тихо печалились и вытирали кончиками платов уголки глаз: «Господи, не жилец-то наш князюшка. Не жилец». — «Тише вы, дуры, — сердито одергивали их мужики, — что нюни раньше сроку пускаете. Бог даст, выкарабкается князь. Еще не одной из вас хвоста накрутит…» — «А пусть крутит, — хлюпали те носами, — лишь бы выздоровел».

Василию Шемячичу бабьи оханья — острый нож по сердцу. Но терпел, не давал острастки. Понимал: не со зла сие — от доброты душевной. К тому же известно, что «у баб волос долог, да ум короток». И еще: «что у умного мужа в голове, то у бабы на языке».

Однако то ли банный дух повлиял, то ли старания Степанихи причиной стали, только после баньки Иван Дмитриевич повеселел. Даже взгляд печальных глаз несколько ожил и уже не был безучастным ко всему.